кровь у тебя на вороте
можно ещё отмыть.

За годы своих скитаний, Арья научилась быть бесшумной — тихо плакать в нечто, что заменяло ей подушку в горькие минуты отчаяния, когда мысли сами собой сходились на разбросанной по земле семье, а перед глазами мешком из бычьих кишок медленно по ступенькам скакала голова отца; когда прятала Иглу в недрах камней, бережно завернутую в тряпки — единственно напоминание о принадлежности к семье Старк, о тех именах, которые не произносила вслух [Робб, Санса, Бран, Рикон, Джон, Джон, Джон..]; когда пряталась за быком в ночи, вжималась, стараясь стать маленькой и незаметной, пока солдаты насиловали очередную несчастную, плотнее зажимала уши ладонями, что бы не слышать и была благодарна Джендри за такую заботу, хотя обычно отвергала любую; когда внезапно лишилась зрения и побиралась по улицам; когда постигала искусство смены лиц, а потом сбегала от Человека; когда была никем — ведь никого тяжелее найти и убить. Поэтому, когда подкралась к Джону, молчаливо наблюдавшему за каменными фигурами в крипте, тот слегка вздрогнул [не в первой вторгаться в чужие мысли].

Арья потерлась щекой об меховой плащ, обнимая мужчину руками со спины. Ладонью тянется вверх по груди, к бьющемуся сердцу, но за толщей одежды едва ощущает его перестук — недовольно хмурится. Прикрывает глаза. В крипте всегда влажно и прохладно, даже в редкие солнечные дни, когда Север захватывает лето. Слышна капель ниспадающих редких капель чуть дальше по коридору. По периметру зажжены факелы и их свет скачет по стенам в причудливом танце древних. Когда-то давно, кажется в прошлой жизни, Робб и Джон решили подшутить над младшими и, перемазанные мукой, притворились призраками, духами прошлого. Санса тогда, как и полагается настоящей леди, визжала громко и неистово, едва не падая на маленького застывшего Брана, в то время как Арья решительно вступила в бой с блеклыми чудовищами. А потом поняла, что мутузит своими маленькими кулачками Джона. Это потом она победительницей выезжала на его спине, крича на всю округу, что победила монстра.

— Так и знала, что найду тебя здесь.

Прерывает молчание тихим шепотом. На них свои пустые глазницы вперил Недд Старк — фигура до безобразия не похожая на отца, вылепленная на скорую руку каким-то неопытным мастером, который никогда не знал и не видел Лорда Севера. Арья не любила эту статую, где-то даже ненавидела. Грубые черты лица, плохо вырезанные складки одежды, слишком толстые пальцы, слишком тонкие губы, слишком другой, не такой, каким сохранила отца на полках своей памяти. Наспех (на смех) сделанный. Чем больше смотреть на каменное изваяние, тем больше находишь недочетов и не состыковок. Чем больше смотришь на статую, тем больше сомневаешься, может, он таким в действительности и был? Ведь, когда в последний раз видела его живым, Недд Старк стоял на коленях со склоненной головой, а в небо поднималась стая птиц. Стая птиц и ликование толпы. Тонкий смех короля Джоффри походил на визг свиньи. И чьи-то руки с глубокими шрамами на них отрезали ее волосы, говоря, что отныне она — мальчик, отныне — она сирота, скиталица, и больше не Арья Старк.

Время — вор. Оно крадет все самое ценное и дорогое из вашей памяти и Арья боялась, что однажды она забудет, какими теплыми были объятия Нэдда и как образовывались складки-лучики у глаз, когда отец улыбался [лицо тогда делалось по-настоящему добрым]. И какую защиту и спокойствие ощущала в могучей тени мужчины. Она боялась, что сотрется смех и теплота от губ у виска и какой тяжелой и нежной была ладонь, когда ложилась на ее голову, гладя непослушный комок волос. Арья была неддовой любимицей, он пытался подготовить к тяжелым реалиям свою маленькую дикарку, но обстоятельства оказались в разы ужаснее. В самые темные и страшные ночи, крепко закрывала глаза и старалась представить цвет волос предательницы Сансы. Они такие же, как у матери, гораздо темнее, чем у Робба — подсказывала себе. Иногда ответ находился не сразу. Порой приходилось побродить по закоулкам долговременной. Но Джон ярким лучом под ребрами жил неизменно. С этим именем в сердце она просыпалась и засыпала, а губами повторяла свой список смертников.

Джон был домом, к которому Арья стремилась. И наверное, самым большим из страхов, было то, что его лицо полностью выветрится и обратится в пепел [когда закрываешь глаза — а там пустота, абсолютная, безграничная]. Тогда она крепче цеплялась за единственное ценное и упрямо шла вперед. И когда они встретились после долгих лет скитаний, казалось, что пришло безбрежное счастье. Арья щедро купалась в объятиях старшего брата Джона, даря ответные. Санса была права — у него действительно чуть не остановилось сердце. Одинокий волк умирает, но стая живет. Они снова едины, Старки вернулись в родной замок.

Рядом с отцом стоит мать в своем лучшем платье, гроздь простых и изысканных украшений рассыпались на открытой шее, волосы собраны в скромную косу, камнями блестят сережки в ушах. Красивая (а не с перерезанным горлом; к порезу тянутся ладони женщины в желании остановить вытекающую кровь; и опять грубые руки, уже другие, оттягивают в сторону, не давая вмешаться). Арья жмурит глаза плотнее, отгоняя видение прочь. Мать выглядит моложе. Но взгляд такой же — строгий. На эту статую приятнее смотреть. Леди Кейтилин любили все. Даже Джон, не смотря на ее отношение к нему. И Арье кажется, что прижмись она сильнее к Джону, то камень обретет жизнь, придет в движение и сделает шаг вперед лишь бы отнять свою дочь от бастарда. Он — не ублюдок, отвечает молчаливо на немой укор мертвой матери. Джон — не ублюдок и никогда им не был (по крайней мере для нее).

Арья не хочет, что бы Джон разворачивался; не хочет, что разрывал это объятие, дабы они встретились глазами; не хочет, что бы прерывалось молчание. Ведь тогда придется начать тяжелый разговор, оглушить правдой (но эта правда очищала). Вот бы они так замерли навечно, тоже стали камнем. Вот-вот Джон развернется, запустит сложный механизм, и Арья потеряется в заранее тщательно подобранных словах. Они на веки вечные перестанут быть единокровными братом и сестрой.

радуйся: в этом городе
нет абсолютной тьмы.

Но леди Кейтилин остается стоять каменной глыбой, ногами вшитая в основание, пока Арья испытывает судьбу, крепко обнимая бастарда кузена, щекой собирая влажные капельки с меховой накидки. Проще мать запомнить и любить такой — спрятанной в Крипту, рядом с отцом, рисовать по памяти взгляд оттенков зеленой свежести и улыбку цветочной нежности на тонких губах, вспоминать как длинные пальцы, что пытались из ее вороньего гнезда соорудить приличную прическу, даже пустые и глупые попытки приобщить к шитью (единственное, что Арье по-настоящему нравилось, так это считать; тут в талантах даже превосходила Сансу), чем с рваной дырой у основания шеи и рыбьими белыми глазами, чем звать ее Бессердечной и знать, что никогда не подарит теплоты от объятий, не назовет ее по имени, не пристыдит за мальчишечьи повадки; всматриваться в бледно-белое лицо с приоткрытым ртом, улавливать хрупкую долю узнавания и на каждый взгляд женщина, что была когда-то ее матерью, отворачивает голову. Старк не решилась признаться сестре и братьям, что видела леди Кейтилин иной. Арья была тогда ребенком, пораженная этой встречей и боль сковывала нутро от того, что женщина, что ехала верхом рядом, больше не была их матерью, носила другое имя. Леди Бессердечная. Вряд ли выжившие отпрыски готовы к такой правде (но Бранн знает, Бранн знает все).

Арья поднимает голову, взирает на немые статуи. Леди Кейтилин не любила Джона по одной веской причине — тот был живым доказательством неверности горячо любимого мужа. Пыталась в сердце примирить две стороны — быть благородной леди, принять позор с достоинством и не ненавидеть несчастного мальчишку, которого Нэдд привез с войны и назвал своим сыном. Но холод, что исходил от женщины, сложно было не заметить. И этот лед с лихвой компенсировали Арья, которая считала Джона самым_лучшим_в_мире_старшим_братом, разбивала своей детской наивной любовью, и сам Нэдд, возможно, съедаемый совестью и клятвой, был по-настоящему добрым, как и полагается отцу большого семейства, который старался не выделять любимчиков. Узнай все тайну рождения, то Сноу давно был бы мертв. Или это повлияло на характер — стал бы грубым, жестоким, с примесью таргариенского безумия. Арья понимает и прощает мать — неизвестно, как сама отреагировала бы на измену (убила бы всех причастных). Она понимает и отца — тот порой слишком долго смотрел на Джона с нескрываемой грустью. Но с высоты детского полета было сложно распознать, что именно скрывал тот взгляд. Сложно нести такое бремя и не согнуться под его тяжестью.

Арья позволяет их пальцам сомкнуться в замок на мужской груди. Делает глубокий вдох. Все же близость будоражит сознание. Было одновременно тяжело и сладко находиться рядом с ним. Но избегать — невозможно. С тех пор как увидела Джона, пришло простое осознание — они больше не дети и к нему тянет не как к брату, как к мужчине. Эти мысли терзали, вели ко снам, когда просыпалась от собственного крика, но, к сожалению, эти сны не были кошмарами. В них лицо Джона нестерпимо близко наклонялось к ее лицу, а его губы были на вкус как виноградный сок. А порой его руки творили невообразимое. Арья тогда откидывала одеяло, распахивала окно, забиралась с ногами на подоконник, подставляла пылающие щеки под холод северной ночи, пыталась упокоить горячую кровь и убедить себя в том, что (не) любит Джона как брата. Упрямо и зло шептала себе, что не переняла привычки единственного врага — не такая как Серсея, не такая, не такая, не такая.

От истории, рассказанной Бранном, веяло откровением. Тот смотрел неотрывно в глаза сестры, когда сухим голосом, как хворост, нырял в прошлое. Бранн знает все. Бранн знает, именно поэтому раскрывает правду ей. Арья не подвергает сомнению — Старки друг другу не лгут. Бранн — Ворон, он видит прошлое, настоящее и будущее. Именно поэтому Арья здесь, ощущая небывалую легкость и легкую тревожность. Тяжело нести чужую правду, но от этой правды зависит жизнь Джона (и ее). Не смотря на то, что время раскрыло ужасный лик, несмотря на то, что картинки прошлого все еще стояли перед глазами, дышалось легко и свободно. Чувство, что поселилось в ее души, не было опорочено венцом греховности. А испытывать любовь к кузену — не то, что любить единокровного брата.

— Что бы выжить, приходилось быть бесшумной. (потерять звуки собственного имени) Девушка пожимает плечами, мол, это ерунда. Каждый из них обучался новым трюкам, что бы дорожки Старков снова сошлись в Винтерфелле. Джон не будет осуждать — он убивал сам. Робб не уточняет, чему еще научилась его младшая сестра, наверное, боится услышать весь список. Только Санса не окропила свои руки в крови, рыжая оказалась слишком умной, обученной играть в сложные политические игры.

Арья опускает ладонь вниз, таща за собой и Джонову, делает шаг в сторону и становится по левую руку от него. Не разрывая замок. Так неудобно, поэтому накрывает мужскую ладонь второй ладошкой. Смотрит на статую отца. Тот хотел бы освободиться от цепей, что сковали даже после смерти. Потом переводит взгляд на Джона. Ей важно, что бы тот видел ее лицо и знал, что она в данный момент крайне серьезна и не шутит, потому что понимает, насколько это важный вопрос для него.

— Как ты отреагируешь на то, если я скажу, что знаю имя твоей матери? И отца.

Чуть поодаль от них застыла печальная фигура Лианны Старк. Со слов отца, Арья слишком была похожа на покойницу-сестру своим характером. И, наверное, из-за этого поощрял бунтарские выходки младшей дочери. Поощрял и прощал, лишь изредка втолковывая в мятежную головку простые истины — женщинам отведены роли матерей, дочерей и сестер, а те, кто выбиваются из этой линейки — плохо заканчивают.

Статуя Лианны кажется красивой в своей безмолвии и безмятежности и совершенно не похожей внешне на саму Арью. Может, у нее были такие же серые глаза и ямочки на щеках, когда улыбалась. Может она волосы заплетала на простой маневр или обрезала, как только длина достигнет плеч. Бунтарский нрав — отец слишком часто рассказывал истории из своего детства, что сложно было не зацепиться за этот образ, нарисовать в воображении недостающие детали. Но сейчас, стоя в тишине, в окружении волнения неверия, что исходили волнами от нее и Джона, Арья сомневалась — действительно ли она такая же как Лианна.

В Джоне больше Старковского, чем во всех детях Нэдда Старка.

Ее ломает от невозможности снова обнять Джона, от того, что тот слишком резко выхватил свою ладонь из ее нежного захвата [что ощущается как конец света]. Прикусывает нижнюю губу. Руки опадают безвольно вдоль тела. Отступать уже поздно. Вперед и только вперед. Жмурится так, что глазам становится больно. Делает крошечный шаг вперед, не отнимая расстояния меж ними. Становится напротив. За спиной родительские статуи. Джон кажется раненым зверем и подходить к нему слишком близко опасно. Ему нужна капля ясности, а не смятение, что внесла в его жизнь Арья одной лишь выверенной фразой.

Нэдд подарил иллюзию — жутко очаровательную, убийственно неправильную. Дал обещание и не сумел его выполнить. И Джон цеплялся за красивую картинку, за обман, продолжает верить в ничто. Они так долго находились в неведении, бродили в темноте, что пришло время выйти на свет. Выйти и ослепнуть. Джона Лордом сделали его люди, его подвиги, его признали, вычеркнув из послужного списка грязное и постыдное слово "бастард", а не официальная бумага с подтверждением законности его имени. Даже Санса смотрит как на равного, только ради этого стоило пройти войну и тысячи смертей. Стоило ли оно того?

— Джон. Я — последняя, кто будет так шутить.

Все так же серьезно. Это правда. Правда, которую они оба знают. Арья делит людей на семью и прочих, и Джон всегда ближе к сердцу [настолько близко, что аж больно]. И он — последний, кого она будет обманывать. Признаться, могла лгать кому угодно, но не ему\никогда. Во время грозовых ночей, когда детьми прижимались к друг другу, лежа в одной кровати, делились своими тайнами. И самой из сокровенной было имя его матери. Тогда Арья даже попыталась выведать у отца, но потерпела поражение и была выпровожена за дверь. А теперь, когда знает, не намерена молчать.

Арья делает вдох. Джон смотрит на статую, ища ответов\поддержки у мертвого Нэдда. Но вместо этого Арья снова берет его ладонь в свою, осторожно сжимает. Они — семья. Не рушимое и неделимое. И Джон — самое ценное, что есть у нее и когда-либо было. Делать ему больно тоже самое, что полосовать себя, получать новые рубцы и шрамы. Делает еще один крошечный шажок. Заглядывает в глаза, для этого приходится подняться на носочки. Слова зажаты в горле. Правда горькая, но ей суждено пролиться ярким светом сегодня.

— Отец... Нэдд тебя воспитал, но твои родители другие люди.

Ее голос звучит почему-то слишком громко. Возможно, Арье всего лишь кажется. В крипте отличная слышимость и эхо делает свое отвратительное дело. Но Джон ежится, его плечи опускаются. Эта тема всегда была острой, болезненной, даже сейчас. И таковой останется. Джон был сиротой всю свою жизнь. Арья — с раннего возраста, но она знала отцовскую любовь и материнскую ласку, помнит [кажется] их лица. Джону ничего из этого не досталось. Девушка переступает с ноги на ногу. Еще на один шажок ближе. Джон не отступает.

Время растягивается тугой линией, что Арье остается лишь наблюдать. Наблюдать, как Джон плотно закутывается в боль, как бабочка в кокон, как его лоб пересекают глубокие морщины, как разлетаются осколками давние мечты, с которыми расстаться окончательно не удалось, как смотрит на нее громадными стеклянными глазами, полными неверия, как становится слишком высоким и далеким, хотя Старк все еще чувствует тело его ладони, которую сжимает пальцами [и, наверное, только это не дает провалиться окончательно в пустоту]. Он верит процентов лишь на тридцать, остальные семьдесят заполняются тишиной — внезапно стихшими звуками в крипте, замершим сердечным стуком, что надрывается по давно умершей матери, эхом ее дрожащего голоса, что от стен отскакивает и приносит обратно отголоски, и слишком горкой правдой. И эта правда прожигает в нем дыры, крыльями бабочки нанося новые, незаживающие. Арья молчит. И в каждом вдохе, в каждом взмахе ресниц, в каждом не пролитом слове чувствует свою вину. На мужском лице красками играют смятение, безнадежность, отчаяние. В груди нестерпимо печет. И если Джон продолжает искать ответы у немых фигур, то Арья смотрит на Джона и не жалеет о сказанном. Он должен был узнать.

Это все меняет. Абсолютно все. Их родство, ее совсем не сестринская привязанность, та любовь, которую пронесла через года. Не нужно предавать себя\кровь на высокой ноте и вырывать с корнями те чувства, что лишь укрепились груди с той самой секунды, как вновь увидела Джона [может быть, может быть Джон ответит взаимностью, но сейчас Арья не думает об этом, ей легко от одной лишь мысли]. Не нужно метаться между долгом и сердцем, терзаться сомнениями. Не бояться как огня и цветной чумы, не надо прятаться и сравнивать с чем-то постыдным. Правда все меняет. Меняет представление Джона о собственной матери, ведь та не отказывалась от своего единственного сына. Джон теперь знает ее имя. Джон все знает. Разве его детские мечты (хотя бы одна из них) не исполнились? Разве Арья не сдержала слово, которое дала, будучи наивным ребенком? Но когда все раскрылось, когда донесла тайну, почему ее сердце болит так, словно пронзили стальными спицами? Глаза стали влажными.

— Но это правда. И это все меняет. Понимаешь? Все изменится теперь. Все изменится, Джон. — Пытается донести свою мысль, но вряд ли Джон сумеет понять ту сумятицу чувств, в которой еще вчера путалась и задыхалась от безысходности, а сегодня внезапно обрела свободу и желаемые крылья, что сразу с самой высокой башни вниз — летать. Арья безмерно радовалась — Джон не бастард и она влюблена не в брата. И если ко второму никто из них не стремился, то о первом мечтали оба. Губами повторяет "это все меняет". Так же была безмерно огорчена разбитым видом кузена и этот коктейль кипел в ней.

Время растягивается упругой линией и кажется, что они застыли в одной доле секунды, в слюде, и с отчаянностью пытаются порвать плотную ткань. Джон даже предпринимает попытку сбежать от сказанного, делая шаг в пропасть, Арья рефлекторно сжимает его руку сильнее, не позволяя сорваться, но он сильнее. Короткое мгновение и девушка врезается в мужскую грудь. Замереть и не дышать, пытаясь понять как вобрать в себя Джонову боль. Пальцами пробирается по мехам к мягким волосам. Ладонями сбивает влагу, коротко обхватывает за плечи в жесте поддержки [я здесь, я рядом, я с тобой]. Гладит осторожно по голове, одними лишь подушечками пальцев. Джон (вовсе не) дышит куда-то ей в макушку. Слишком медленно поднимет голову. Гонит прочь страх, когда встречается глазами с взглядом напротив. Не думает, только делает. Поднимается на носочки, ладонями обхватывая лицо Джона, заставляя его немного нагнуться, приблизиться к ней еще больше. Наверное, Сноу слишком обескуражен новостью, раз позволяет. Скользящим движением костяшками пальцев по щеке. Пока время застыло, пока время не движимо, пока лента времени хлестко не ударила по ним. Прижимается губами к губам в совсем не сестринском поцелуе. Ведь они больше не единокровные брат и сестра. Ведь он больше не бастард (как будто это для Арьи имело когда-то значение), и они больше не глупые дети с глупыми мечтами. Ведь они на равных. И поцелуй как невинный и нежный цветок, тысячи извинений, тысячи прости и одно слишком громкое признание.

Санса всегда говорила, что младшая сестрица добивается всего того, чего хочет. Из-за слишком дикого характера, из-за стремления и усидчивости (но не тогда, когда вопрос касался вышивки и ровных стежков на полотне), из-за того, что умеет ломать рамки общепринятого устоя. Но сейчас Арья абсолютно не уверена в том, что Джон выстоит и однажды сдастся ей на милость. Ведь он останется скован канонами, как льдами, длинной зимы и собственными правилами. И сейчас, именно в эту застывшую секунду, ей захотелось открыться, показать свою любовь. Что бы Джон знал и об этом тоже.

И сейчас кажется, что земля за пределами крошечного островка, где стоят двое, крошится. Слышит, как камни гулко падают вниз, в неизвестность, как медленно стекают капли по гладким стенам, как пламя факелов жадно пожирают воздух, как шепчут тени, как молчат статуи, слышит не размеренное дыхание Джона и собственное — с тяжелыми вдохами-выдохами. Если Арья сделает шаг в сторону, если расцепит свои пальцы, если ее оттолкнет Джон, если заставит уйти в тень, мгновенно провалится (может, даже оба). В голове делается пусто, тягучие мысли оседают медленно, нет ни букв, ни отражений, ни фраз, ни ответов и оправданий. Лишь горячность чужих губ на собственных, лишь отчаянное желание касаться, лишь подавленный эгоизм и легкий румянец на щеках от своего дерзкого поступка. Пена мгновенного счастья вздымается и оседает соленым привкусом, Арья его со своих губ слизывает, ни капли не сожалея о содеянном. Правда раскрылась перед Джоном, все ее части. Наряженное в черное и тоску сердце громко ухает, с каждым ударом выбивая себе красное. Хрупкое тепло растет под ребрами. Смерть беззвучно звала каждого по имени, Смерть манила в свои объятия, Смерть оставляла глубокие зазубрены (Арья дрожащими пальцами касается шрама у джонового глаза, вспоминая рассказы о его воскрешении, думает о том, сколько раз они могли не дойти и не встретиться, сколько знаков в той цифре?), но Смерть не оказалась властной над ними. Находили уловки, сбегали, играли в кости и, проигрывая, выигрывали, что бы обрести дом [и если дом не он, то кто тогда?].

И совсем не кажется странным целоваться перед тихими свидетелями-статуями, в тишине и мрачности крипты, что придает лишь таинственности и волшебства. Целоваться с не-братом, с кузеном, с Джоном. Наконец-то позволить пламени в груди вырваться. Ощущать легкое колебания чужого дыхания на своем лице, покалывания иголок от волнения. Замереть, прикрыть глаза, вкусить этот момент, пропустить через нос воздух, пальцами перебирать мягкость мехов. Удивительная умиротворенность мыслей. Арья дает себе обещание — быть осторожной. Первый шаг, решительный шаг сделан (но продолжит и дальше по тонкому льду скользить, балансировать на тонком канате на высоте, приручать). Целоваться с ним — впускать в свою жизнь радугу, слышать пения птиц и вдыхать аромат сирени. Целоваться с ним — снова ощущать себя живой, целой, настоящей. Хочется продолжить открываться, губами касаться, но Арья одергивает себя, напоминая, что минутой ранее нанесла сложную душевную рану, что необходимо перестать быть такой эгоисткой и подставить свое плечо. Джону нужна она, возможно, не в том качестве, в котором предлагает, но нужна. Быть сестрой, другом, просто рядом. Просто быть с ним. Это не хождение тихо на носочках, не скромные вопросы полушепотом, а слепящие искры прямо в глаза. Их ждут глобальные перемены, первый камень которого она сдвинула самолично сегодня, другой статус\оттенок придала их отношениям. А если мир узнает тайну рождения Джона, то... Арья не хочется в данный момент думать о политических играх и последствиях.

Арья вглядывается в лицо Джона, подушечками пальцев ведет по лучикам-морщинкам от плотно зажмуренных глаз. Он кажется растерянным, ошеломленным еще больше, чем когда она говорила про его родителей. Джон пахнет лесом, травой, дымом. Воздух пьяный, по-прежнему сладкий. Словно никогда не задумывался о том, что его можно полюбить (так сильно), что его просто можно полюбить, что ее сестринская любовь может вылиться в нечто чистое и непорочное, в незапятнанное кровосмешением. Пальцами по щеке вниз, лбом к плечу, минусуя расстояние между ними. Продолжает ласково гладить по голове. Дикий-дикий-дикий волк. Они оба — не прирученные, слишком похожие. Но Джону будет сложно принять ее любовь, ведь это преступление против его природы, его веры, его Богов. Делает тяжелый вдох. Волчье чутье, женская интуиция, что-то подсказывает, что он все так же продолжит к ней тянуться, попытается отыскать вопросы на ее ответы (может, задаст даже те, желанные).

Потом поднимет голову, все еще с румянцем на щеках. Его голос дрожит, как огонек свечи на ветру, и невероятно тих. Арья едва ощутимо (с вызовом) пожимает плечами, мол, а на что это еще похоже, дурачок? Но веки Джона закрыты, он не видит этого жеста. Она чрезвычайно решительна, непреклонна и тверда. Впереди война, впереди буря, впереди — неизвестность. И даже в данную секунду тоже идет борьба. Напряженность, что исходит от Джона, вибрирует в воздухе. Арья скользит пальцами по его голове осторожно. Смотрит уверено, назад дороги больше нет (и никогда не будет). Едва заметно поднимает уголки губ вверх. Все меняется, все уже меняется. И прежнего больше не вернуть. Выдох — восторженный, глубокий, встревоженный. Прислоняется еще ближе, располагая свои ладони на его плечах, тянется дальше, пальцами загривок гладит. Следующий первый шаг. — Пытаюсь тебе показать, насколько ты для меня дорог. Не смотря ни на что.