В Великом Чертоге многолюдно. В Великом Чертоге горят все очаги, чадят факелы на стенах, а пламя множества свечей пляшет от малейшего сквозняка, что пробирается в чертог сквозь щели ставней, которые слуги держат закрытыми, чтобы сохранить как можно больше тепла. Ведь снаружи настоящая зима. Стужа и снегопады. Завывающий белый ветер.

  Сегодня в Чертоге шумно. Смех перемежался со звуком ударяющихся друг о друга кубков вина и здравниц за жизнь, за королей и за победу в предстоящей битве. Люди пытались жить, несмотря на надвигающийся холод и смерть. Пытались смеяться. Лорд Мандерли, что прибыл сегодня с обозами пшена и полутора тысячами людей из Белой Гавани, смеялся в этот вечер громче всех, а ещё произносил тосты, которые подхватывали собравшиеся в Чертоге громогласным и радостным криком. А в одном из углов зала, кто-то достал дудку, и иногда сквозь смех и людской говор теперь можно было услышать задорную мелодию. Незадачливый музыкант нещадно фальшивил, но продолжал играть, подбадриваемый хлопками в такт музыке и смехом своих слушателей.

  Джон смотрит на собравшихся в Чертоге людей устало. Он знал, что это веселье намного лучше страха и паники, которые может вот-вот прорваться наружу и разрушить все, над чем он так упорно трудился. Поэтому подымает свой кубок со всеми во время очередного тоста, улыбается через силу, хотя лично у него поводов для веселья вовсе не было, и старается казаться бодрым насколько это возможно с его-то проблемами со сном. Вечер ему кажется до бесконечности длинным. И невыносимым. Особенно когда взгляд сам собой в этой толпе находит Арью. Цепляется за неё. Прикипает. Сноу хмурит брови — она опять в компании Джендри. Вот уже который день подряд, он видит ее рядом с этим кузнецом то в кузне, то во дворе рядом с конюшнями, а теперь вот и здесь. Головы свои склонили, обсуждают что то. И вдруг Уотерса вскидывается, хмурит свои брови и что-то выговаривает Арье, а та лишь самодовольно ухмыляется.

  Невыносимо.

  Джон заставляет себя закрыть глаза и даже голову повернуть, лишь бы, когда открыть глаза, не видеть этих двоих. Но лучше все-таки уйти. От греха подальше...

  Он порывается уже встать, но сир Давос вдруг обращается с вопросом, и Джону ничего не остаётся, как остаться для непродолжительного разговора со своим Советником. Он устало кивает на замечания мужчины о вооружении людей Мандерли, кое-где поддакивает, но все равно прячет злое недовольство за кубком вина. Рядом громко заворчал Призрак. Джон покосился на волка и хмыкнул — зверь чувствует своего хозяина. Сноу кладёт руку на холку зверя, зарываясь пальцами в мех и успокаивая.

— Прошу извинить меня, сир Давос. — уже подымаясь со своего места, говорит Джон. — Мы с Призраком немного пройдёмся.

  ...Внутренний двор скрадывают темные тени и сама ночь, мрак которой разгоняет полная Луна и ее учёные страницы — звёзды, и огонь, что горел, не затухая, в кузне замка. Джон шумно вдыхает морозный воздух и выпускает облако пара изо рта, когда так же шумно выдыхает. Призрак бесшумной тенью последовавший за ним, опускается на задние лапы и задирает свою мохнатую голову к небу. Сноу криво ухмыляется и, уподобившись своему волку, тоже смотрит в далекую высь, усыпанную мигающими огоньками звёзд.

  Это мгновение — тишина и спокойствие ночи.

  Это мгновение — волчья песнь, что звучит пронзительнее с каждым присоединившимся к Призраку собрату.

  Джону хочется выть вместе с ним. Или даже закричать бессвязным громким криком измученного человека. Потому что силы имеют свойство заканчиваться. А Сноу был на грани. Ещё чуть-чуть и натянутая струна лопнет. И тогда... Джон даже не знал, что тогда будет.
Призрак умолк, а когда со стороны Волчьего леса послышался новый вой, зверь посмотрел на своего хозяина красными глазами, испрашивая то ли разрешения, то ли говоря «я мол пойду, меня зовут». И затрусил в сторону ворот, выделяясь в наступившей темноте ночи своей белой шкурой. Джон остался во дворе совсем один. В тишине зимней ночи в отсутствие своего верного спутника на душе стало ещё тяжелее.

  Ещё раз глубоко вдохнув холодного воздуха, он собрался уже развернуться и идти в хозяйскую часть замка, когда со стороны Великого Чертога послышались шаги и голоса. Сноу замер. Колебался всего мгновение до того, как отступить в более чёрную тень, отбрасываемую замковой стеной. Иногда Сноу малодушно желал, снова быть просто бастардом Неда Старка — никому не нужным бастардом Неда Старка, что жил в Винтерфелле подобно призраку в глазах большинства обитателей замка. Тогда он существовал только для отца, Арьи, иногда Робба и младших мальчиков, и... леди Кейтлин. Он удостаивался особого внимания со стороны леди Винтерфелла — она демонстративно его игнорировала, но Джон знал, ощущал всей своей бастардской шкурой, что находится под ее неусыпным контролем. Но даже тогда он был счастлив... Ни обретенное имя, ни корона Севера не могут вытравить разочарование, тоску и понимания, что неправильные мысли могут завести его туда, откуда пути назад уже не будет. А Арья к тому же то ли толкала его в спину, желая бросить в бездну безумия, то ли сама решила туда сигануть, а Джон по старой привычке порывался уберечь ее от этого безрассудного поступка. Ведь все это не правильно...

  Он был зол на Арью. Не за то, что она вывалила на него правду о его происхождении, а из-за того, что случилось после. Зол был и на ее кошмары, которые привели ее по старой привычке в его спальню. После того визита, со сном уже были проблемы у него. Ведь стоит закрыть глаза и... Не правильно!.. Будь она хоть трижды кузиной, думать о ней не как о сестре не правильно.

  Неправильнонеправильнонеправильно...

  Они видит двоих: тонкий силуэт сестры и возвышающегося над ней Джендри. О чем они говорят, Джон не слышит — в висок вворачивается мысль, словно иголка прошивает, что она опять с этим Уотерсом. Опять с Уотерсом. Опять. Дергается щека. В ушах шумит кровь. Кожа перчаток жалобно скулит-скрепит от силы, с которой стискиваются кулаки. Возможно, еще мгновение и все могло выйти из-под контроля.

  Что, седьмое пекло, с ним сделала Арья?!

  Он хочет задать ей этот вопрос. Хочет, чтобы, наконец, в голове перестала быть мешанина из противоречий. Хочет, вздохнуть от облегчения, поняв, что все это дурная шутка, которую сыграла с ним сестра. Хочет, чтобы все, наконец, свершилось или закончилось, не успев начаться.
  Поэтому, когда Арья и Джендри расходятся в разные сторон, Сноу следует за сестрой темной тенью.
  Сегодня.
  Сейчас.
  Нужно поставить точку.

  ...— Пока в замке столько посторонних, на ночь тебе стоило бы закрывать дверь на щеколду. — он кажется спокойным на первый взгляд, когда уподобившись младшей Старк, вошёл в ее комнаты без стука и предупреждений. Сколько бы он не уговаривал себя, следуя за Арьей, сколько бы не повторял себе, что Уотерс всего лишь ее друг, все тщетно. Джон видел в те немногие разы, когда заставал этих двоих вместе, как кузнец иной раз смотрит на Арью. С недоумением и восхищением. Или это ему только казалось? — Ты много времени проводишь с Уотресом. — безразлично замечает Джон, хотя безразличным отнюдь не был. Он впервые почувствовал, что внутри действительно разгорается пламя. Чёрное. Жрущее внутри все до чего может дотянуться.

Быть может это таргариеновское безумие? То самое, что погубила не одного короля из этой династии. Что свело с ума не одно поколение драконьих наездников. И пламя, что горит в нем, уже не укротить, потому что пробудившись раз, оно уже не затухнет? Но ведь... Дейнерис справляется с этим. И хоть в иной раз она выглядит одержимой своим желанием получить Железный трон, все же остаётся при этом в своём уме. В отличие от него. Хорошо знавшие его люди — семья,— увидят, поймут тот час же, что в голове у Белого Волка варятся темные мысли. Те, что действительно грозят его свести с ума.

  Но это значит, что Арья должна была увидеть первой. Понять первой. Почувствовать. И тогда... получается, что она толкает его в бездну. Собственными руками рушит их прежний мир, выстроенный когда-то Недом Старком для своей семьи. Мир, где никого ближе и роднее не было. Мир, где он был страшим братом, а она — младшей сестрицей. Простой мир. Понятный. Мир, где он мог улыбнуться Арье и не чувствовать себя обглоданным собственными мыслями-псами. Мир, где объятье было просто объятием, а не желанием врасти в неё. Мир, где она была всегда рядом, а не с каким-то Уотресом.

  Джон видит, как темнеет ее взгляд, когда она понимает, что он посягает на ее свободу. Видит, как черты ее лица ожесточаются, и в них проступает что-то звериное. На мгновение перед ним не Арья, знакомая ему, а ощерившийся дикий зверь, что пытаются посадить на цепь — ее взгляд и поза кричат «не позволю, не дамся». И она готова отстаивать себе своё право не только словом, но и действием. Удар в грудь раскрытой ладонью. Сноу уверен, захоти она действительно причинить боль, ударили бы наверняка. Он знал — она этому научилась. Но удар ничто. Слова ее бьют сильнее. Злят сильнее. Подкармливают пламя внутри, что клокочет, прожирая то, что ещё пыталось быть Джоном Сноу. То, что пыталось поступать правильно, как когда-то учил отец. Жаль только, его больше нет, и Джон не может сказать ему, что за правильные поступки зачастую платить приходится слишком высокую цену. Что иногда правильные поступки не кажутся таковыми, потому что внутри все воет от ярости и боли. Что, совершая, казалось бы, правильный поступок, ты ломаешь себя, практически уничтожая.

  Сцепил зубы, что аж желваки проступили. Ноздри раздул. Ярость свою ещё пытается держать в узде, хотя руки сами взметнулись вверх, обхватив тонкие девичьи запястья стальной хваткой. Он не хотел делать ей больно. Никогда не хотел. Но сейчас, когда она ударили словом и делом, ему захотелось, чтобы она поняла, что делает.

  — Прячусь? — раздув ноздри переспрашивает Джон. — Я пытаюсь сохранить то, что осталось от меня. От меня прежнего. Но ты... — он давится своими словами, сжимая ее тонкие запястья сильнее — кажется, ещё чуть-чуть и он их переломит своей хваткой, — встряхивает ее, чтобы очнулась и услышала его. — Ты убиваешь меня. Убиваешь того Джона, что был тебе братом и другом. Для чего?.. — вопрос на выдохе. К черту Уотерса. Кузнец был лишь предлогом, чтобы прийти к ней. Чтобы быть рядом, ведь она сама сделала невозможным их прежнее общение, поцеловав его в крипте прямо под суровым взглядом статуи Неда Старка. — Или ты решила, что раз я по крови наполовину Таргариен, то отрину все то, что когда-то считал правильным? — легко встряхивает ее еще раз, смотря прямо в серые бездонные глаза младшей сес... Арьи. Как Старк он не мог позволить себе любить ее иначе, чем как сестру. Как Таргариен, он мог позволить себе все то, что, казалось бы, жило в нем всю его жизнь. Просто раньше он не имел на это право, а сейчас все ещё не осознал, что хоть это и неправильно, но желать ее это не преступление против крови. Против самого себя.

  Повисло молчание. В глазах ее Джон не видит больше ни злости, ни вызова, с которыми она обвиняла его в том, что он прячется от неё. А ещё чувствует, что она вся застыла, еле дыша. Она смотрит-ощупывает его лицо. Еле угадывающаяся задумчивая морщинка залегла меж ее бровей, которую хотелось стереть с ее нежного лица. Сноу отстранённо понимает, что заворожен. В последний раз она так близко к нему была только той злополучной ночью, когда ввалилась в одной своей ночной рубашке к нему в комнаты, подстегиваемая страхами и кошмарами. И после этого он действительно избегал ее настолько часто насколько мог, по всей видимости, делая больно...

  Какой же она ещё ребёнок!..

  Он отпускает ее руки, которые практически безвольно остаются у него на груди, чтобы, высвободив свои пальцы из перчаток, легко коснуться ее лица.

  — Зачем? — вопрос напополам с тоской и болью. Зачем обменивать братскую любовь на любовь-обладание? Зачем рушить их мир, когда он и так рушится? — Зачем? — голос превратился в еле слышный шёпот.

Замолчал. И тишина показалась ему ещё более оглушительной, чем его же собственные слова наполненные болью и злостью. Ещё более заполненной, чем, когда его губы шепчут вопрос, что мучал его долгие дни и ночи. В ней все то, что говорить не имеет смысла, что известно им и без слов — все случится...

  Сегодня.
  Сейчас.

  Джон сломает в себе очередную стену, что на поверку окажется даже не каменной. И тогда... она станет его. Всецело только его. Хотя бы на одну ночь, потому что следующих может просто не быть. Потому, что он не может сказать не найдёт ли он смерть на поле предстоящей битвы, как не может сказать выживет ли она. И от того его руки нежны. От того его взгляд теплеет. Ведь не может себе позволить быть столь грубым в их возможно последний момент. Ведь не может быть с ней грубым в принципе, по крайней мере, не тогда, когда буря, что всколыхнулась в нем подобно пламени, выжигая ошмётки его прежней жизни, поумерила свои аппетиты. Не тогда, когда смирился с тем, что прежнему Джону Сноу придётся умереть, чтобы нынешний и ещё не осознавший до конца, кем же он является, Джон смог хотя бы на мгновение свободно вздохнуть.

  В наступившей тишине он слышит только их дыхание на двоих да треск огня в очаге. В наступившем мгновении их перемирия он чувствует прохладу ее рук, что касаются его без робости, но осторожно, словно боясь в первое же мгновение спугнуть дикого зверя, что решился подойти к человеку. И жмётся к нему уже без страха, когда он безмолвно позволяет ей притянуть себя ещё ближе. И свои бездонные серые глаза прикрывает, видимо с затаенным облегчением и нескрываемым удовольствием. Но Джон глаз не закрывает. Ничего из этого мгновения не ускользнёт от него. Ни намёк на легкую улыбку на губах у Арьи, ни ее глубокое и ровное дыхание, ни длинные ресницы, отбрасывающие тени на ее щеки, на которых можно увидеть капли растаявшего снега, ни касание ее пальцев к его волосам на затылке — все это останется с ним навсегда. С этим воспоминанием он умрет завтра, если смерть найдёт его. Или пронесёт сквозь года, как ценное сокровище вне зависимости от того, что будет с ними после. Как и многие другие воспоминания связанные с Арьей, что хранит его память, с которыми он жил до сего дня, что согревали его по ту сторону Стены или в его клетушке в Чёрном замке.

  А потом она распахивает глаза. И в них он видит неистовую решимость, с которой она обычно кидалась в свои детские авантюры. В них он видит практически свой приговор.

  Сегодня.
  Сейчас.

  Голос ее тих, но твёрд. Нет ни волнения, ни страха. Она непоколебима в своей уверенности. Она непоколебима в своём чувстве. В отличие от Джона, который в последние месяцы был сплошным противоречием.

  Почему вся любовь у него такая? Где-то на грани предательства своих клятв и своей крови. Почему все женщины, что любили его в этой жизни проходят маршевым шагом по его душе, вмешивая в грязь все то, что казалось незыблемым и вытаптывая новые дороги там, где прежде были непроходимые дебри? Почему все они бьют его своими словами наотмашь? Сердце Джона как то особо болезненно сжалось от старых воспоминаний. И он, чуть поджав губы, подымает свою голову. Ищет что-то во взгляде Арьи. Всматривается в ее лицо, понимая вдруг, что терзаться они оба будут в любом случае, вне зависимости от того решит ли он остаться или уйти.

  Проводит подушечками пальцев по ее щекам, все ещё не произнеся ни слова и уже зная, что сейчас не сможет сказать ей то, что давно у него на сердце и что, без сомнения, она хотела бы услышать на своё признание. Джон не труслив, нет. Он все ещё не уверен, он все ещё не понимает... он все ещё не знает, как перешагнуть через себя. Хотя отчаянно этого желает. И отчаянно... не может.

  Тянется к ней. Губами касается ее высокого лба в целомудренном братском поцелуе практически готовый отступить. Сделать шаг назад. Сделать ещё один правильный выбор. А завтра... А завтра разменять свою жизнь на жизнь Короля Ночи.

  Да. Это правильно решение.

  Джон прикрывает глаза, не отстраняясь от Арьи на мгновение дольше, чем он желал. Всего мгновение, а губы его уже оставляют тёплый след на излете ее темной брови, переносице, щеках, в уголке ее губ. Губах... Всего лишь какое-то ничтожное мгновение ломает то, что не смог сломать он сам. Сминает все то, что Джон возвёл внутри себя в попытке спасти то, что ещё можно было спасти от этого безумия. Он чуть отстраняется. Заглядывает Арье в глаза, словно проверяя всю серьезность ее слов о том, что сегодняшним вечером все в его руках. Словно спрашивая, понимает ли, что происходит, понимает ли, что этими поцелуями-следами он говорит ей то, что вслух произнести, пока не смеет. А после вновь касается ее губ легким поцелуем. Одним. Затем вторым. А после уже не разобрать, кто поддался вперёд первым навстречу друг другу. И было им сладко. И было им горько. Было так, словно это в первый и последний раз. Было  как, как никогда ещё не было и навряд ли уже будет.

  — Теперь, — слово через шумный выдох, практически не разрывая поцелуя. — Даже, если погонишь меня, — он находит в себе силы оторваться от неё. — У тебя ничего не получится... — смотрит на Арью опьянено, не веря тому, что происходит. Не веря самому себе, что осмелился пойти дальше. И небеса не разверзлись, а Старые Боги не покарали на месте. И, кажется теперь ему, что они, наконец, достигли дна своей пропасти, в которую с большим удовольствием столкнули друг друга.

Их бездна это привкус эля, поданного на сегодняшнем пиру, запах морозной свежести, что они принесли с улицы, звук мирно горящего очага, чьё пламя пляшет, озаряя их мягким и тёплым светом, капли растаявшего снега на волосам и ресницах, задушенный смех Арьи прямо в его губы. Их бездна в тесном объятии, в запутавшихся в его кудрях тонких пальцах, что развязывают кожаный шнурок, стягивающий их на затылке. Их безумие в звуке падающего с его плеч плаща и в укусе-поцелуе, из-за которого в его темной утробе зарождается практически звериный рык, а где-то под однажды пронзённым сердцем вновь разгорается чёрное пламя, готовое сжечь все остатки благоразумия.

  Руки его чуть подрагивают, ощущая под собой тепло девичьего тела. Проводит вдоль всей спины, очерчивая изгиб талии, что прячется за одеждами. Арья всегда была тонкой тростинкой — маленькой и худой, но неизменно сильной. Джон притягивает к себе ее ещё ближе, хотя казалось бы уже некуда. Ощущает ее практически всем телом. Осязает. Познаёт. И целует. Бесконечно долго, бесконечно сладко. Выдыхает ее имя, выцеловывая дорожку до розовой мочки уха и ниже по тонкой шее.

  Арьяарьяарьяарья...

  Она его новая молитва. И пусть Старые Боги не раз слышали, как он молился о ней, за неё, для неё. Сейчас все по другому. Сейчас его молитва не страх, не отчаянье, не боль.

  Арьяарьяарьяарья...

  Сколько раз за последние месяцы он видел ее в своих снах? И сколько раз он целовал ее в них? Сколько раз просыпался с ее именем на пересохших губах и сколько ночей проводил без сна, коря себя за то, что его собственный воспалённый разум пытается разорвать узы единокровных брата и сестры, что казались незыблемыми, только из за одного поцелуя, только из за одного вида голых коленок и тощих лодыжек, из за ее перепуганного и тоскливого в тот момент взгляда?

  Арьяарьяарьяарья...

  Сжимает ее в объятьях. Сжимает крепко. Отчаянно. Сердце его выстукивает слова произнесённые ею, желая верить в них иступлено. И так же отчаянно. Но разум помнит, что сегодня их возможно последняя ночь, вступая в неравный бой с доверчивым сердцем, которое желает, чтобы арьино «никогда тебя не отпущу» превратилось в долгие годы после. Зажмуривается от горькой отчаянной мысли, что возможно это все, что Боги им оставили. И отвечает на поцелую яростно, не имея больше сил ни бороться с собой, ни противостоять Арье. Да и нужно ли?..

Арьяарьяарьяарья...

  Ее руки на его плечах. Она резко подаётся вперёд, и Джон практически инстинктивно ловит ее, подхватывая под бёдра — детская неизжитая годами разлуки привычка всегда ловить непоседу-Арью. Но сейчас все по-другому. Они не дети. Давно не дети. И сжимает ее бёдра пальцами. Сильно. Шумно вдыхает, целуя яростно и глубоко. И тянется за ее губами, когда она находит в себе силы чуть отстраниться и велеть ему запереть дверь.

  На щеколду.

  На что Джон утробно рычит, впиваясь поцелуем-укусом, но послушно пятится назад, не желания выпускать Арью из своих рук хотя бы на мгновение. Словно решая сегодняшней ночью наверстать все то, от чего он отказывал в себе эти несколько месяцев, после своего возвращения на Север. Ему кажется, что всего пара шагов и он уже упирается спиной в дубовую дверь. Одно недолгое мгновение и прижимает Арью к двери, развернувшись одним слитным движением. Наконец, отрывается от ее губ. Смотрит осоловело на исцелованный губы. А дыхание загнанное, сбившееся. Одно на двоих. Горячее. Прижимая ее тонкое гибкое тело к двери, рукой шарит по деревянному полотну в поисках пресловутой щеколды. Пальцы ухватываются за металлическое кольцо, и... прежде чем запереть дверь смотрит ей прямо в глаза.

  — Ты уверена? — хрипло и тихо. Не спросить он не может. Хотя знает ответ — она все решила. И уже давно и наверняка уже в тот момент, как спускалась в крипту, чтобы поговорить с ним. Она была из тех, кто не терзался сомнениями и не сожалел — в этом она ни капли не изменилась за эти годы. Джону бы хоть немного ее уверенности и твёрдости во взгляде, что причудливо сплелось с желанием. Но ее убежденности хватает на них обоих, чтобы в конечном итоге раздался металлический скрежет запирающейся щеколды, отрезая Сноу любые пути отхода, вздумай он вновь пойти на попятную... что теперь кажется маловероятным. Ведь она не отпустит. Ведь тело уже капитулировало, предав разум, отяжелев от накатившего желания и истомы.

  Джон склоняется к ее губам вновь. Но целует уже нежно. Трепетно. Пальцами, очерчивая овал лица, спускаясь по тонкой шее вниз и ощущая пульсирующую жилку, что трепещет в такт колотящегося сердца. Рука движется ниже к сердцу и высокой девичьей груди, что скрыта одеждами. Пальцы нащупывают шнуровку кожаного камзола, за которую он тянет медленно, но уверенно.

  Арьяарьяарьяарья...

Ее ответ — острие ее меча. Тонкое, невообразимо острое и бьющее неизменно в сердце. А оно у Джона глупое и доверчивое. Всегда таким было и будет. И от ликования готовое проломить его рёбра. Вырваться наружу и пасть к ее ногам истерзанным, но бесконечно преданным комком самой его сути. Сейчас ему кажется, что сердце его никому другому и не принадлежало вовсе. Только Арье. Всегда ей. Ведь она никогда его не покидала — всегда жила в нем, уверенно обосновавшись там с самой первой своей улыбки, что она подарила ему будучи маленькой девочкой. Ни кинжалы братьев Ночного Дозора, ни даже Игритт не смогли потеснить ее в его сердце. И уже ничто не сможет это сделать — она завладела им полностью. Как завладела его мыслями и помыслами. Завладела его желанием и удовольствием. Завладела всем, что у него было.

  Она обхватывает лицо его своими маленькими ладошками. Смотрит серыми глазами. Говорит теперь взглядом, ведь слова уже сказаны. Отчаянная надежда вперемешку с такой же отчаянной мыслью — выжить завтра. Выжить, чтобы сегодняшняя ночь не была последней. Чтобы иметь возможность сказать и объяснить. Показать, что значит его «люблю», которое он не произнёс сегодня. Но будет произнесено завтра, если они оба выживут. Джон даёт самому себе слово. Зарекается. И закрепляет его поцелуем, негласно призывая Арью в свидетели своей клятвы.
Она охотно отвечает и нетерпеливо льнет к нему, хватаясь за его плечи. Играется и кусается, и даже, кажется, как то умудрилась справиться с одним ремешков на его доспехе. Когда только успела?.. Наверное, так же, как и Джон со шнуровкой ее камзола, незаметно для неё и для себя. Но совершенно забывая про ремень, что тугой змеей обхватывает ее талию и не даёт распахнуть полы ее одежд. Руки у Джона подрагивают от нетерпения, но он ловко и споро справляется с ремнём, который с глухим стуком змеится на пол. Полы камзола распахиваются сами — Джону остаётся только стащить его хотя бы с одного плеча. В вырезе нательной рубашки белеет не тронутая солнцем кожа. И Сноу испытает болезненное любопытство — вся ли она так бела? Нервная дрожь только от одной мысли — бела, как снег, — заставляют выдернуть заправленный край ее рубахи нетерпеливо и резко. Впиться пальцами в ее кожу, а зубами прихватить трепещущую жилку на шее. Заставляет вырвать из неё стон, от которого они оба задрожали. Вспыхнули и забыли погаснуть, горя все ярче и ярче.

  О, Старые Боги!..

  Дыхание сбито. Губы зацелованы. А сердце из последних сил гонит разгоряченную и загустевшую от желания кровь по венам. Переплетение рук, что пытаются справится с бесчисленным количеством ремешков и завязок. И поцелуи. Падение на разобранную кровать, к которой пробирались через снятые доспехи и одежду. Снова поцелуи. Рванные выходи и вдохи. Шёпот и задушенный смех. Легкие касания. И пальцы, что оставляют красные следы на коже. Белой коже. Белой северной коже.

  Когда он, наконец, может видеть ее наготу, время, что, казалось, до этого мчалось подобно бурному течению темной реки, застыло в самом прекрасном моменте. И теперь Джон неистово мечтал, чтобы время и вовсе остановилось, позволив им обоим остаться в этом мгновении навечно. Юными. Опалёнными страстью. И живыми. В мгновении, где Арья до благоговейного трепета прекрасна. Его новое божество с острыми коленками, тощими лодыжками, округлыми девичьим бёдрами, полной грудью... и шрамами. Они краснеют ломаными линиями на боку, свидетельствуя о чьем-то намерении не покалечить, но убить.

  — Надеюсь, тот, кто оставил их тебе, мёртв. — злость и бессилие на мгновение прорываются в его голосе, когда он решается к ним прикоснуться сначала пальцами, а после и губами. Отныне и впредь они безмолвное напоминание для него — его не было рядом многие-многие годы, не смог защитить ее, когда она на волосок от смерти.

  Но помимо краснеющих шрамов, что ярко выделялись на бледной коже, было множество других. Мелких. Давно зарубцевавшихся. Он ощущает их подушечками пальцев и губами, когда выцеловывает неровные дорожки на ее теле в хаотичном порядке. Губами, что задерживаются у самого сердца, чтобы насладится его трепетом. А потом выше и выше. Снова к губам. К сладкому поцелую. Что долог для него и совсем недолог для неё. Рука его, огладив впалый живот и выпирающую тазовую косточку, опустилась ниже на бедро, чтобы без усилий развести их и оказаться меж ее ног. Пальцы его пускаются в новый путь по внутренней стороне бедра. По нежной коже, запуская волны мурашек по ее телу, а за ними и волну дрожи, когда бережно, пальцами, открывает ее для себя — ее женственность.   

  Она мокрая. Совсем мокрая...

  Джон уже не целует, лишь дышит урывками, ловя предвкушение. И влажный, тесный, нежный огонь — всю его глубину и алчность, — когда девственная преграда была преодолена.

Ничего не осталось.

  От него прежнего ничего не осталось. Вспыхнуло. Оплавилось. Стало хрупкими. А все истины ненадёжными. Хрупкими настолько, что рассыпались мелким крошевом от поцелуя, стона, жадного касания рук. От того, что драконья кровь вскипела, опаляя снова и снова почерневший остов — обломки прежней жизни. Сплавляя то, что раньше не могло ужиться в нем. Каждый новый вдох, каждое касание — удары сердца-молота, что выковывает из оплавленного крошева истин дракона. Таргариена. Чьё безумие заставляло тосковать и желать свою сестру. Чьё безумие рождало темное намерение обладать, кусать и метить, когда та, наконец, оказалась в его руках. Чьё безумие намертво вросло под кожу-шкуру-чешую, окропившись девственной кровью. Закалилось. И теперь ничем не вытравить, не выжечь. Теперь это безумие с ним навечно. Теперь он обречён вечно ее любить и вечно желать. И если Боги будут милостивы к нему, это единственное, что будет сводить его с ума.

  Он чувствует её дрожь. Он чувствует зарождающийся вскрик боли, как чувствует и ее пальцы, впившиеся в его спину, оставляющие красные следы-борозды. Он замирает на мгновение, пытаясь не быть слишком грубым в ее первый раз. Даёт ей сделать вдох, принять и ощутить его полностью. Ощутить болезненное удовольствие, что прошивает иглой все тело и в особенно там, где тела их соединяются. Оно концентрируется там где, остаются следы укусов и поцелуев. Там, где  пальцы впиваются в кожу. Оно в девичьих бёдрах, что подаются вперёд на поверку робко, но после все увереннее. Оно в его стоне и ответном движении. Медленном. Очень медленном. Плавном. Погружаясь в дурманящую теплоту и влагу. Вырывая стон уже из неё толи боли, толи удовольствия. Оно в повторном движении навстречу друг другу уже не в таком медленном и плавном.   В ее поцелуях, что она оставляет на его лице. В ее попытке прижаться теснее.

  Удовольствия много. Слишком много, кажется, даже для них двоих. Оно острое. Яркое и пронзительное. Несравнимое ни с одним его сном, что кажутся теперь блеклыми и безвкусными. Потому что настоящая Арья — из плоти и крови, — во сто крат восхитительней, чем та, что рисовало его воспалённое воображение. Настоящая Арья шепчет, а после и выстанывает его имя, прося не останавливаться.

  Не останавливаться...

  О, нет... Останавливаться он не был намерен. Зачем останавливаться, когда все пути назад отрезаны? Зачем останавливаться, когда их потребность друг в друге столь велика?

  Не останавливаться...

  Джон чуть отстраняется. Приподнимает ее за бёдра, в попытке стать ещё ближе. Распять глубже. Испить все ее стоны сполна. И потерять способность соображать — только чувствовать. Только ощущать кожей и жадными пальцами бархат ее тела, которое до него никто не целовал и не ласкал. Ощущать, как стираются остатки страхов и стыда, когда очередной поцелуй слишком глубок. Слишком яростен. Слишком вкусен. Ощущать, как в очередной раз страсть не рождает запреты, а разрушает их. Стон за стоном.

  Не останавливаться...

  Бешеный перестук сердца. Загнанное дыхание. Не поцелуи, а укусы. И пальцы, что оставляют на его спине, кажется, кровавые полумесяцы ногтей. Перехват тонких запястий, чтобы поднять их над ее головой. Мстительно прикусить нежную кожу за ухом. И не останавливаться... Чувствовать, как она тянется к нему, к его губам. Слушать уже не стоны, а нетерпеливое поскуливание-подвывание, потому что слишком. Слишком хорошо. Слишком глубоко. Слишком крепко. Джон вторит. Хрипло и рвано. Ворует ее стоны-всхлипы. И понимает, что на грани. Тогда руки Арьи отпускает, опять позволяя обвить себя ими, впиться ногтями. Потому что вспыхивало ярче. Чаще. Подталкивало яростнее к краю. Потому что было тесно и жарко.

  Он выскальзывает из неё за мгновение до накатившей волны удовольствия, что скрутило все внутри болезненно и мучительно-приятно, заставило излиться  на скомканные белые простыни и только тогда понять, что задержал дыхание, уткнувшись в шею Арье. Это было ярко. Безысходно. Опустошающе. До цветных пятен под веками. Губы прижались к губам. Поцелуй вышел нежным и глубоким. Горячей раскрытой ладонью огладил грудь, изгиб талии, сжал крепкую ягодицу, на мгновение притянув Арью ближе к себе, а после скользнул рукой меж ее ног, чтобы проникнуть в самую ее глубину. Чтобы ощутить уже пальцами тесноту, влагу и дрожь. Чтобы она воспарила вслед за ним, а после снова погрузилась в бездну.

Сжалась. Задохнулась. Сердце ее бьется быстро и неистово, словно маленькая печуга в клетке, которая пытается вырваться на свободу из клетки-рёбер. Дышит шумно. Рвано. Дугой выгибается, запрокинув голову и подставляя шею для его поцелуев-укусов, что расцветут на ее белой северной коже метками. Его метками — красными следами одержимости и несдержанности. Апогей случился тихо и, когда она обмякает, он целует место укуса. Нежно. Ласково. Губами чувствуя ее зачастившее сердцебиение в трепещущей жилке. А пальцы... пальцы чувствую дрожь ее удовольствия, что накатывают на неё подобно кругам на воде — все медленнее и медленнее. И касается ее легко и успокаивающе. Глубоко вдыхает ее запах, ведя кончиком носа по шее, по нежной раскрасневшейся щеке. Она пахнет терпко. Она пахнет пряно. Гортанными стонами. Задушенными всхлипами. Потерянной невинностью. И свершившимся безумием. И смотрит она на него пьяно. Осоловело. Тянется к нему алыми зацелованными губами. И от ее трогательной невинности в этот момент сердце его щемит — пронзает тысячью острых иголок от переполняющего его чувства нежности. Прикрывает глаза и с затаенным облегчением выдыхает, понимая, что под страстью и безумием скрывается чувство светлое и всеобъемлющее, какое оно и должно быть.  Ведь за одержимостью последних месяцев не мудрено было и забыть, что его любовь к Арье это чувство, которое он сумел пронести через года и сохранить практически в своём первозданном виде. Это чувство, которое заставило в конечном счете предать все клятвы и практически разорвать на части Север в попытке спасти ее от ублюдка Болтона. Это чувство, которое заставило его идти в бой с ее именем. И потому ладони ее целует трепетно, когда она касается его лица, и смотрит на неё так, словно видит впервые, словно нет никого больше в этом мире. Глаз боится оторвать от ее лица — вдруг исчезнет, вдруг этот миг рассыпаться битым стеклом его сновидений и фантазий. Но она не исчезает.

  Тишина. Переплетены руками и ногами. Он перебирает пальцами ее растрепанные волосы, прижав к себе ее маленькое тело и уткнувшись подбородком в макушку. Практически, как в детстве, когда она забиралась к нему в постель посреди ночи, после привидевшихся страшных снов. И прижималась к его груди Арья точно так же, ища тепла и защиты. Джон укрывал их обоих тёплыми одеялами и шкурами практически с головой, и только тогда она тихим шепотом рассказывала, что ее так напугало. Иногда это были и не кошмары вовсе, а злые насмешки и обидные слова, которыми грешили Джейни Пуль и Санса в ее отношении. Джон успокаивал Арью и неизменно заставлял улыбаться, придумывая все новые и новые способы наказания двум не в меру ретивым девицам. Ее щербатая улыбка была наградой, а ее смех, кажется, до сих пор звучит у него в голове — заливистый и заразительный, — к которому неизменно хотелось присоединится.

  Сейчас Арья так не смеётся.

  Уголки его губ от теплоты воспоминаний чуть подрагивают в легкой улыбке. Эти моменты счастья не омрачались в его памяти даже наказанием, которое последовало, когда однажды леди Кейтилин поймала его и Арью спящими в одной кровати. Потому что после Арья все равно пробиралась в его комнату, неизменно ища не только утешение и защиту, но и радость и смех в общих играх и проказах. И все же за яркими воспоминаниями ступают след в след сомнения, готовые омрачить все, что осталось у Джона на памяти светлого. Охладить его сердце, позволить чёрному пламени мучений и дальше пожирать его нутро. Его суть. Ту часть себя, что уже не была Джоном Сноу, как не была и Эйгоном Таргариеном.

  Коротко и разочарованно вздохнул, прикрыв глаза и изо всех сил пытаясь избавится от этих мыслей. И чуть вздрогнул, когда в кольце его рук зашевелилась Арья в поисках более удобного положения. Он опустил взгляд к ее лицу, а она сонно улыбнулась ему в ответ и вновь прижалась к его груди прямо к шраму у сердца, что ухнуло вновь в бездну нежности и безумного желания, забившись быстрее.

  Разве любить и желать Арью, — сестру и кузину, — это неправильный поступок? Разве было бы правильно заставлять ее страдать ещё больше из-за его сомнений тогда, когда она прошла через ужасы войн, что довелось ей увидеть, тогда, когда она практически отказалась от всякой надежды и была вынуждена бежать за море и только чудом сумела вновь вернуться домой. К нему? И особенно теперь, когда уже все свершилось? Когда он взял ее, сделав своей женщиной?

  Судорожно выдохнув, он прижал Арью к себе ещё крепче. Отчаянно.

  Он убьёт свои сомнения, как убивал не раз в себе мальчишку по старому завету Эймона Таргариена. И если нужно обратиться Эйгоном Таргариеном, обрастёт чешуями, сбросив волчью шкуру, но не позволит своим сомнениям ранить ее. Но для начала... для начала нужно победить Короля Ночи.

  ...— Арья. — окликает он ее, когда справляется с последним ремешком на своём кожаном доспехе. Она подымает взгляд, приостанавливая свои сборы. И Джон не сдерживается, делает шаг к ней. Стремительный и быстрый. — Я знаю, что бесполезно тебя просить укрыться в крипте вместе с Сансой. — он хмурит брови от беспокойства за неё и, желая прикоснуться к ней ещё раз, заправляет за ухо все ещё не собранные волосы. — Поэтому заклинаю тебя. Молю. Будь осторожна... — его голос ломается до шепота, и он заглядывает в ее серые глаза. — Все, что я от тебя требую, так это выжить... Потому что в противном случае не останется причин для моего второго воскрешения. — уголки его губ складываются в печальную улыбку, когда он добавляет. — И держись поближе к Роббу. Он все ещё не до конца оправился.