Королевские сады стали его излюбленным местом. С наступлением зимы на юге стало значительно холоднее и, хоть холод и был не столь суров, как на севере, он был способен разогнать людей по их покоям поближе к пылающим очагам. На тщательно прибранных от осыпающихся осенних листьев редко можно было встреть прохаживающихся придворных или слуг, и потому Гериону нравилось плутать по этим безлюдным закоулкам в полном одиночестве, тяготясь нахождением в четырёх стенах своих покоев в Красном замке. Пение редких птиц и шелест не до конца опавшей листвы хоть и не прогоняли прочь горькую тоску, но делали пребывание Ланнистера в столице сносным.

Все оказалось не так, как Гериону представлялось и думалось. Все оказалось в разы и разы труднее и хуже. Первая радость от встречи с семьей — ну, или того, что должно называться семьей, — прошла быстро, уступив место чувству куда более тяжкому и гнетущему. Герион чувствовал разочарование. Всем своим нутром. Всеми своими мыслями. Наверное, и в Королевских садах он скрывался по этой же причине: лишь бы не встретить никого из Ланнистеров. Время было беспощадно и неотвратимо, когда ломало и меняло людей. А Герион... Герион в своей идеалистической мечте пытался вернуться к той семье, что сам же по своей глупости оставил на тринадцать лет, отправившись в безнадежное путешествие. Их не было, тех Ланнистеров, которых он оставил, не было. Они все превратились в кого-то другого: в Королеву, в Улыбчивого рыцаря, в Беса. Неизменным, разве что, остался Тайвин — старший брат был незыблем в своём постоянстве подобно Утесу Кастерли. И пусть прошедшие годы наградили его серебром волос и морщинами, но он продолжал оставаться все тем же Повелителем Скалы, Десницей, суровым лордом и не менее суровым братом с холодным, надменным взглядом и жесткими словами и упреками.

Герион невесело фыркнул и мотнул головой. Мысли его в последнее время крутились вокруг всего нескольких вещей и ни одна из них не была хоть сколько-нибудь приятной или легкой. И если мысли о собственном разочаровании изгнать из своей головы он мог из чистого упрямства, не желая думать о том же старшем брате дольше, чем ему хотелось, то с мыслями о Джой и... Лианне он не мог так поступить.  Скорбь по ушедшей дочери была глубокой, болезненной, и пусть он ее и не знал — годы, что он провёл вдалеке от нее, не позволяли ему этого, — это не могло уменьшить то чувство потери и пустоты, что поселилось в душе.

Впрочем, если с Джой все было предельно ясно и однозначно, то с Лианной все было сложнее. Герион уезжал из Винтерфелла, ясно понимая, кого оставляет на Севере, и был готов к тому, что это в любом случае будет нелегко. Не после тех месяцев в дороге, что они провели вместе; не после винтерфелльского пира, когда для него все стало в разы сложнее; не после того, как он обнаружил, что она помчалась вслед за Джейме, чтобы «проводить» его; не после того, как она сделала тоже самое, когда он сам уезжал из Винтерфелла; не после того, как она последовала за ним до самой Королевской гавани, так толком и не объяснив своего решения. Какой-то своей частью Герион был рад этому: она была рядом, он мог видеть ее, говорить с ней, видеть ее улыбку и задумчивые взгляды, он мог бы даже прикоснуться к ней, пожелай он преодолеть последние преграды между ними... Но он все решил для себя ещё в Винтерфелле. Его любовь была бы бременем для Лианны. Его любовь отняла бы у неё свободу. Его любовь была бы чем-то, что ей совершенно не нужно...

Отсыпанная мелким песком дорожка виляет и вьётся, уводя его все дальше и дальше вглубь сада. Герион под ноги смотрит и слушает, как скрепит песок под его ботинками. Сквозь этот скрип можно услышать слабый шум прибоя и крики чаек. Залив Черноводной прямо за каменным парапетом, вдоль которого тянется ещё одна тропа. Герион останавливается на какое-то время на смотровой площадке, наблюдая за накатывающими на скалы внизу пенящиеся волны. Умиротворяющие звуки зимнего моря чуть притупляют боль от крутящихся в голове мыслей. Море теперь не манит и не зовёт. Сердце его не стремится к подвигам и открытиям, но ноет от тоски и боли. Тяжко вздыхает. Все было бы легче, если бы Лианна осталась на Севере. Он мог бы любить и лелеять воспоминания о ней на расстоянии. Он мог бы убедить себя, что поступил верно. Но Лианна Старк здесь, в одном с ним замке, зачем-то последовавшая в Королевскую гавань и... избегающая и практически игнорирующая его. И это ранило больше всего. Герион мог бы справится с нераздельными чувствами, когда между ними пролегают лиги и лиги, но не когда она рядом и тем более не тогда, когда в замке находились Оберин Мартелл и его племянник. Скривившись от собственных мыслей, Ланнистер отвернулся от залива и вновь зашагал по дорожке вдоль каменного парапета.

...Это был укромный, тихий и практически дикий уголок королевского сада. Старые дубы и страж-деревья шелестели желтеющими кронами. Отсыпанных песком дорожек не было, но были еле виднеющиеся тропинки, и Герион неторопливо шёл по ним. Без всяких сомнений в этот раз он забрёл в Богорощу Красного замка. Глубоко вздохнув, Ланнистер направился на поиски сердцедрева, в надежде найти покой у его корней, как это бывало в Богороще Винтерфелла. Вот только, выйдя на небольшую поляну, он понял, что не он один искал здесь спокойствия и благословения Старых Богов. Сердце его болезненно сжалось, когда он узнал в женской фигуре Лианну.

— По всей видимости мне следовало догадаться, что я могу встретить тебя здесь. — слова срываются с его губ раньше, чем он осознаёт это. — Ты молишься... или прячешься... от меня? — в голосе его легкие нотки обиды, которые нет-нет да прорываются. Лианна отдалилась от него практически сразу, после приезда в Гавань. И это... это было больнее всего.

В его жизни было много женщин. Все они зачастую велись на его имя и золото, на его смазливое лицо, на его обворожительную лукавую улыбку и сладкие слова, от которых каждая из этих девиц непременно заливалась краской смущения и млела от его внимания, млела от ласк и стремилась непременно это повторить. Вот только Герион не имел привычки потакать этим желаниям. Отдаваясь ему, эти девицы становились в большей степени неинтересны; они становились изведанными территориями, повторное изучение которых, к неудовольствию Смеющегося Льва, могло обнаружить в прелестницах изъян, что был способен испортить все впечатление о совместном, но главное приятном, времяпрепровождении. Герион предпочитал оставлять лишь приятно послевкусие... и десятки разбитых девичьих сердец.

Но были в его жизни и особенные женщины. Их можно было пересчитать по пальцам одной руки и остановится на числе три.

Первой была Бриони, его милый белокурый ангел с невероятно упрямым и стойким характером. Сколько времени она изводила его своим безразличием? Сколько ухаживаний отвергла? Без преувеличений много. Но в конечном итоге все решило одна особо пугливая лошадь, гроза и подвернутая лодыжка. Бриони увидела в нем своего рыцаря и спасителя, а Герион впервые понял, что в действительности путь к сердцу женщины может лежать через правильные поступки, а не сладкие слова.

Второй была Корра. Луноликая со смоляными вьющимися мелким бесом кудрями, с широкими бёдрами и пышной грудью. Когда Герион только прибыл в Асшай, она была просто дорогой портовой шлюхой. О ее дороговизне он знал не понаслышке — платил из своего кармана. Через несколько лет она сама стала хозяйкой борделя, и могла уже сама решать с кем ей спать и спать ли вообще. Герион был единственным, кто остался в ее постели. Приятное исключение протяженностью практически с десяток лет.

Третьей была... Лианна, женщина во всех смыслах исключительная. И дело не в том, что за нее велась война, и не в том, что в конечном счёте она оказалась жива, — хотя это тоже поражало, — а в том, что рядом с ней Герион ощущал манящий ветер свободы и легкости, в том, что, когда она была рядом, душа и сердце его не стремились куда-то прочь в чужие земли, к новым берегам. Казалось она могла бы быть его тихой гаванью.., если бы только не обстоятельства, в которых они оба оказались. Если бы он не был Ланнистером, а она — Старк. Если бы он так не стремился вернуться домой, а она — к семье. Если бы между ними не встало его горе и ревность ко всем ее мужчинам. Если бы между ними не встала недосказанность и непонимание, что вдруг возникли меж ними, после отъезда с Севера, и только усугубились по приезду в Королевскую Гавань. Легкости в общении не было — внутри все скручивалось в тугой узел и лежало гранитной плитой на плечах. Светлое чувство, испытываемое Герионом к Лианне, стало в тягость ему и, кажется, ей.

Он смотрит на то, как она подымается на ноги, как тщательно отряхивает подол своего платья и избегает смотреть на него, когда практически нехотя отвечает на его вопрос. В жесте этом нервном можно увидеть так много из того, что Герион не хотел бы видеть и знать, но видел и понимал. И становилось горше. И становилось больнее.

Ну, почему?
Почему?

Он устал задавать себе этот вопрос, прекрасно зная, что сам ответить на него не сможет, а задать вопрос Лианне не посмеет. Он устал задавать себе это вопрос, но не мог себя остановить и не искать ответа в ее холодном, грустном взгляде, в жестах и сдержанной улыбке или поджатых, как сейчас губах; он не мог остановить себя и не искать подтекста в ее словах и иных смыслов. Он не мог остановить себя и не желать ее общества, даже тогда, когда становилось по-настоящему больно. Она была Солнцем: без нее было темно и невыносимо, но долго смотреть на нее — трудно, практически невозможно.

У рта его складываются скорбные складки и он совсем не верит ее словам. Что же тогда она делала все это время, пока они были в столице, Герион уже готов задать этот вопрос, когда он слышит последние слова Лианны, когда она спокойным, ровным голосом говорит о своём скором отъезде из Вестероса.

В Норвос.
Нор-вос.
Н О Р В О С.

Герион моргает один раз. Второй. Чувствует себя выброшенной на берег рыбой, что силится сделать вдох, но вместо воды во рту пустота воздуха. Он отводит взгляд от Старк, смотрит на верхушки деревьев, на низко плывущие облака. Молчит, силясь в полной мере осознать ее желание покинуть Вестерос. А когда смотрит вновь на Лианну, все что приходит ему на ум тут же им озвучивается:

— А как же Север? Как же твой... — он хочет сказать сын, но не смеет. Он не смеет даже назвать его по имени, помня, что в Красном замке везде есть уши. Он натужно сглатывает образовавшийся в горле ком. — Ты опять бежишь? — Герион не уверен вопрос ли это или утверждение, но он вырывается быстрее, чем он останавливает себя. — О, Боги... — значительно тише, как будто самому себе. — Зачем? — и Ланнистер не уверен, что он имел в виду. Быть может он хотел знать причину ее решения уехать. Быть может он хотел знать, зачем же она последовала с ним до самой Королевской Гавани. Ведь явно не для того, чтобы найти в столичном порту корабль, который сможет отвезти ее в Норвос. Такой корабль она могла бы найти и в Белой Гавани.

Зачем?