Сегодня умиротворение поселилось у самого сердца. Растеклось тёплым вином и безобидными шутками Робба по венам, расцвело искренней улыбкой и собралось смешливыми лучиками в уголках серых глаз. Хмурость его лица уступило место тихому счастью и радости в кои то веки заставив позабыть хотя бы на один единственный вечер, что там, за дубовыми дверьми солярия, кипит жизнь. Что там, за дубовыми дверьми солярия, кипит уже незримый бой и ведётся игра, вершащая судьбы людей и Королевств. Тихий голос внутри, пытается напомнить, что и его судьба вершится там же, за дверьми, людьми, которые по крови были ему семьей, но до сих пор ощущались чужаками... Но Джон Эйгон позволяет себе забыть об этом, не слушать этот голос, ведь главное, — по правде самое главное, — было уже решено. Его право быть Эйгоном Таргариеном теперь неоспоримо — Дейнерис, как единственный представитель рода, признала его своим племянником хоть и перед малым кругом доверенных лиц. Очередная молитва Старым Богам, что возносилась им в те дни, когда насмешки и презрение о его безродности и ублюдочности ранили его слишком сильно, услышана и исполнена с присущей Богам долей иронии.

Ведь им виднее.
Им всегда виднее...

Джон Эйгон вытянул ноги поближе к пылающему очагу и покосился на брата, что сидел рядом практически в той же позе и кубком вина в руке. Отсвет яркого пламени играл, заостряя черты его лица, и благословлял его своим огнём, делая и без того каштановые с рыжиной волосы практически огненно-рыжими. В этот момент старковского в нем практически не было, разве что в голубых глазах притаилась печаль, что не пожелала покинуть Робба даже в этот вечер. В этом выражении лица Джон Эйгон видел отца дядю. Эддард Старк жил в своих детях. В их взглядах, движениях, словах. В самой их сути. И от того тоскливей становилось уже Джону Эйгону. Словно, обретя своё имя, — настоящее имя, — он безвозвратно потерял право считаться его сыном, называть его отцом и быть братом его детям. Потерял ту зыбкую принадлежность к стае, что давало его признанное бастардство, и к которой он всегда стремился и желал принадлежать. И, если раньше он чувствовал отчужденность и отстранённость в семье от леди Кейтилин и Сансы, и иногда от Робба, то сейчас это чувство поселилось у него внутри, пытаясь отдалить его от единственно верной для него семьи.

Сноу Таргариен прячет короткий вздох за очередным глотком вина и вопросительно вскидывает брови, когда Робб с кривой ухмылкой и сквозящей в каждом слове обреченностью признаётся в своём нежелании покидать Винтерфелл. Для любого Старка поездка на Юг никогда не заканчивалась хорошо.

А ты не Старк. И потому вернулся.

Джон Эйгон понимал опасения брата и страхи, что обуревали того по поводу отъезда. Понимал и его страх не вернуться, и нервный практически обреченный смех, который прозвучал скорее волчьим скулижом и подвыванием. Понимал и попытку все обернуть в шутку. И потому, сбросив с лица всякую веселость, Сноу Таргариен серьезно посмотрел на Робба.

— Страх полезная вещь. — медленно проговорил Джон Эйгон, отставляя кубок с вином в сторону и на мгновение отрывая взгляд от брата. — Он делает нас осторожными. А осторожность там, в Королевской Гавани тебе не помешает. Но и постоянно ожидать удара не стоит. Нейтралитет все ещё в силе, а Ланнистеры не настолько глупы, чтобы его нарушать. — чуть нахмурившись, Джон Эйгон сцепил руки в замок. Война между Ланнистерами и Старками давно закончилась. И хоть победителем и считались Ланнистеры, усилия построечные для подавления мятежа северян обесценивались в тот самый миг, как только Винтерфелл был отбит у Болтонов... в тот самый миг, когда Робб вышел из своей темницы живым. — Так что твоей свадьбе быть. — кривая усмешка растянула губы. — И я планирую на ней напиться. — и, вновь, взяв в руки кубок с вином, Джон Эйгон отсалютовал брату. — И быть может устроить молодоженам очередной неловкий момент. — коротко хохотнув, он с веселым прищуром посмотрел на Робба, ожидая от него по меньшей мере смущения. — Но я хотел у тебя спросить. — веселость из его голоса никуда не пропала. — Я догадываюсь, на чем тебя подловила Санса и какие аргументы приводила в пользу такого союза. Но... Мирцелла Ланнистер  стоит всех этих твоих терзаний?

— Уверен, в такой день тебе будет не до меня и моих похождений. — криво ухмыляется и салютует Джон Эйгон кубком, пока Робб пытается устроить в своём бокале ураган, перечисляя очевидные достоинства своей невесты в том числе и ее влюбленность в Короля Севера. Что ж это уже не мало для договорного брака. Ведь такие браки никогда не имели под собой каких-либо чувств, только долг перед семьей, и было большой удачей, если будущие супруги испытывали хотя бы толику уважением друг другу. И, если Робб не сглупит, его брак вполне может оказаться счастливым, даже, несмотря на то, что заключён с одним из Ланнистеров, а он этого не сделает, Джон Эйгон в этом уверен. И причина была отнюдь не в том, что жизнь научила Короля Севера уму-разуму, а потому что он и сам в какой-то степени был очарован девицей. Но Робб, кажется, не то, что брату не признаётся в наличие таких чувств, но даже самому себе. Ведь безразличие выглядит совсем иначе, а старший брат безразличным не был. Джон Эйгон понимающе усмехается, еле сдерживая ехидный смех. Робб может сколько угодно долго открещиваться ото всех своих чувств, прикрываться долгом перед своим народом и семьей, вспоминать Красную Свадьбу, — будь она трижды проклята! — но, Джон Эйгон видел их. Так не целуют безразличных женщин и не пытаются оправдаться потом перед посторонним, когда этот самый посторонний застаёт двух молодых людей целующимися в Богороще. Но Джон Эйгон не допытывается у брата ни о его чувствах, ни о подробностях — с него хватит и того, что он уже успел увидеть. Робб понимающе своим на него и даже грустно улыбается, прежде чем вдруг продолжить говорить.

Но лучше бы они посидели немного в тишине, чем то, что Робб решил обсудить...

... Это было уродливое чувство. Безобразное в о всех смыслах, и удержать его в себе было выше его сил. Оно поднялось желчным комом, оно закололо бранными словами на кончике языка, оно еле сдерживаемой яростью заставило сдавить кубок до побелевших пальцев и взглянуть на брата полубезумным взглядом. Джон Эйгон ненавидел одну только мысль об этом ублюдке и отнюдь не потому, что тот был бастардом Роберта Баратеона, которого Дейнерис узаконила одним своим королевским словом, даровав ему Штормовой предел, когда его самого все ещё заставляла скрываться в ее тени. Нет, он ненавидел за его преданный щенячий взгляд, которым он смотрел на Арью; за его молчаливую преданность ей; за их совместное прошлое, которое сделало их, как утверждает сама Арья, только лишь хорошими друзьями. Но теперь он ненавидел Джендри Баратеона ещё и потому, что Робб-чертов-Старк, гребанный Король Севера, решил играть в престолы, разменяв свою младшую сестру на поддержку земель, которые ещё даже не принадлежали баратеоновскому бастарду, не говоря уже о том, что одна только мысль об Арье в свадебном платье, покрытая девичьим плащом Старков, который снимать с ее плеч будет не он, приводила его в бешенство. Что в этот момент в нем преобладало: безумие драконьей крови или вскипевшая волчья кровь — он не знал, но знал другое, союз между Старками и Баратеонами будет заключён только через его труп. И чтобы этого не произошло Джон, который в это мгновение желал быть признанным Эйгоном Таргариеном, как никогда прежде, готов был удушить кузнеца-ублюдка собственными руками, как некогда должен был сделать с Рамси Болтоном, который отчего-то решил, что вправе требовать от него вернуть ему его невесту, вернуть ему Арью Старк, что никогда — никогда! — не принадлежала ему, даже если Болтон твердил обратное. Она была его... Она была его сестрой, кузиной, любовницей, женой перед Богами, но не перед людьми. Она была всем, и Дж... Эйгон не позволит чему-либо или кому-либо, даже, если это их собственный старший брат и Король Севера, встать между ними.

Эйгон отводит взгляд от брата. На силу заставляет скрюченные пальцы руки расслабиться. И преувеличенно спокойно оставляет кубок с вином. В задумчивости медлит мгновение, а после отодвигает кубок ещё чуть дальше, чтобы не искушать судьбу и не швырнуть его в Робба. Звук металла по дереву звучит оглушающе громко в образовавшейся напряженной тишине, предвещая нечто тревожное. Эйгон медленно переводит взгляд на Старка. От былого благодушия в серых глазах ничего не осталось. Взгляд его острый и опасный. Зубы плотно сцеплены до желваков. Одно долгое мгновение он смотрит на брата, так и не произнеся ни единого слова, ведь все, что крутится на языке у Таргариена грязные слова, ультиматумы и угрозы. И отводит взгляд от брата, скривишься так, словно ему физически больно на него смотреть. Смотрит короткое мгновение на огонь в очаге, а после подымается на ноги. Он обходит кресло, в котором сидел, встав в пол оборота к очагу и Роббу.

— Признаюсь, от этой идеи я, мягко говоря, не в восторге. — Эйгон удивлён насколько голос его спокоен, насколько он лишён тех эмоций, что клокотали в нем подобно чертовому таргариеновскому пламени. — И я не вижу в этом никакой логики. Ты, — быстрый и обвинительный взгляд в сторону Робба. — Заключаешь брачный союз с Ланнистерами, беря в жены Мирцеллу, только, чтобы не присягать Дейнерис. Ты хочешь заключить брачный союз между... Баратеонами и Старками, но забываешь, что его земли ему ещё не принадлежат, как и то, что этот... кузнец присягнул на верность Таргариенам. Ты не готов заключить союз с Дейнерис, но готов — с ее вассалом? — Эйгон заложил руки за спину, сжав их в кулаки. Злость, которую он пытался сдержать, прорывается резким словом и взглядом. — Не говоря уже о том, что женившись на Мирцелле Ланнистер, ты ставишь меня в невыгодную позицию, как Эйгона Таргариена, связанного кровной связью со Старками. — произнося эти слова, Эйгон отстранённо удивляется самому себе, практически не понимая, каким образом он все ещё говорит относительно спокойно. — К тому же я считаю, что узаконенный бастард, кем бы не был его отец, не слишком подходящая партия принцессе Севера. — он открывает рот, чтобы продолжить, но останавливает себя. Роббу не обязательно знать, насколько Джендри Баратеон не нравился Эйгону. — И эта самая принцесса не позволит тебе решать за неё, помяни мое слово. — в последних словах его толи предупреждение, толи угроза, Эйгон и сам не может разобрать. Раздраженно дернулась щека и Таргариен отвернулся от брата.

Бран говорил, что его сомнения беспочвенны и бессмысленны. Он говорил, что союз этот благословлен Богами. Старыми Богами. Он говорил это с присущей Кроворону отчужденностью и снисхождением, что заподозрить в братском участии его было практически невозможно. Бран советовал на таиться и рассказать обо всем Роббу, не страшится его реакции, потому что все уже предрешено, ведь их союз благословления Богами. Старыми Богами. Но Эйгон медлил и молчал. Подгадывал удобный и благоприятный случай. Тщательно пытался подобрать слова. Оттягивал момент признания настолько долго, насколько это вообще возможно. Но по всей видимости решится все сейчас и не так, как Эйгон не планировал. И какой-то частью себя почувствовал облегчение — больше скрывать то, что они сделали с Арьей не нужно да и не имеет смысла.   

Эйгон чувствует взгляд Старка на себе. Недоумённый. Удивлённый. Брат — кузен! — ещё не понял причин резкости и негодования, но это только пока. Эйгон скажет прямо, даже если Робб догадается обо всем самостоятельно, и тогда... тогда кузену придётся смириться с действительностью и оставить всякие планы по поиску выгодной партии для своей младшей сестры. Эйгон знает, никто не будет достоин, никто не будет любить Арью так, как любит ее он. Никто не сможет встать между принцем-драконом и его избранной сестрой — Таргариен чувствует в себе силу не допустить, чтобы их вновь разъединили. Если понадобится, в Вестеросе не останется ни одного мало-мальски достойного, по мнению Старка, кандидата в мужья — все они будут глубоко мертвы. Эйгон об этом позаботится.   

Робб в недоумении и озадачен. Возможно, поэтому позволяет Эйгону закончить говорить, и в солярии на некоторое время возникает тишина. Напряженная. Тяжелая. Практически опасная. В этой тишине Таргариен слышит треск поленьев и как ворочаются мысли в голове у кузена, который, по всей видимости, никак не ожидал такого жесткого и категоричного ответа и теперь искал достойный ответ. И когда Старк находит его, на лице Эйгона возникает неприятная ухмылка, злая. Губы его искривляются в ней, а сам он еле сдерживает мрачный смешок, который нет-нет да прорывается сквозь стиснутые зубы. Эйгон опускает взгляд на пол, к носкам своих сапог. И удивляется. Бесконечно удивляется тому, о чем говорит Старк. Он ведь не серьезно? Эйгон надеется, что кузен в действительности так не думает. Он вскидывает голову и смотрит на Робба насмешливо и удивленно.

— Ланнистеры сильные союзники? — переспрашивает Эйгон. В обычной войне и с обычными противники закованные в обычную сталь доспехов, а не изрыгающими пламя, он бы поставил на такой союз. Армия Запада была многочисленна и хорошо вооружена. Но с драконами... с драконами уже не важно, насколько велико твоё войско и насколько хорошо оно вооружено — все сгорит в их пламени. — Ты слышишь себя? Что Ланнистеры могут противопоставить трём взрослым драконам? — Таргариен разочарованно качает головой. Уж лучше бы Робб просто признал, что хочет девчонку Ланнистеров, а не повторял слова Сансы о предсказуемости Львов. И хорошо бы, если бы он признал это несколько месяцев назад, когда Мирцелла была ещё под крышей Винтерфелла. Ведь тогда все, что нужно было сделать, это не дать этой девчонке уехать на юг, к матери. А теперь... теперь Робб рискует предать огню весь Север, вздумай Дейнерис взять его силой, и все это из-за погони за юбкой. — Ты не понимаешь, да? — ядовито спрашивает Эйгон, прекрасно зная ответ на свой вопрос. — Мне придётся умолять Дейнерис признать меня, если она сама этого не сделает. Потому что я единственный, кто встанет между ней и вами, когда она придёт на Север с «огнём и кровью». —  губы его дергаются от злости и будто от будущего унижения.   
       
Он отворачивает от кузена, не смотрит на него, чувствуя, как у сердца заворочалось его темная, злая утроба. Робб никогда не понимал его. Знал, но не понимал. Что может понимать законнорождённый наследник великого лорда о бастарде? Ни-че-го. Потому и делает неверные предположения о будущей верности бастарда Баратеона.

— Да-а-а, Арье нет никакого дела до происхождения. — соглашается Эйгон, краем глаза замечая, как Старк подымается со своего места. Он хмыкает про себя — не понравилось кузену, что на него смотрят сверху вниз, да ещё и без почтения? — И все же Баратеон бастард, и он будет верен своей Королеве. И все потому, что она даровала ему имя отца и его земли. — Эйгон усмехается теперь открыто. Предай королевский ублюдок Дейнерис и он перестанет иметь хоть какую-то ценность. Разве Робб этого не понимает? Нет, как будто не понимает, зациклившись на том, что те двое, которых он хочет связать помолвкой, хорошо меж собой общаются. До сих пор общаются... Нутро завязывается в крепкий узел ревности и отвращения к этому ублюдку. Желчный ком в горле застревает и проглотить его трудно. Потому молчит, а Старк продолжает говорить. Говорить и говорить. В его словах твёрдая убежденность, что он все ещё вправе распоряжаться жизнью своей младшей сестры. В его словах Эйгон слышит предупреждение и угрозу. Он чуть сузил враз потемневшие глаза и медленно повернул голову в сторону Робба. На скулах заиграли желваки.

Баратеоны.
Мартеллы.
Мандерли.
В чью ещё постель Король Севера планирует засунуть свою младшую сестру?

Резкий выдох. Резкий поворот. Сжатые кулаки упираются в выскобленные доски стола. От силы, с которой Эйгон упирается в стол, отставленный ранее кубок с вином шатается.

— Она может быть и не сможет отказать, но я — да. И буду в своём праве. — в противовес резким движением и напору, голос Эйгона нарочито спокойный. Холодный. Выстуженный клокочущей внутри него ледяной яростью. Опасный. Он смотрит кузену прямо в глаза. С вызовом. Не страшась. Ничего не боясь в это мгновение. Он желает, чтобы Робб спросил. Задал один единственный вопрос, который все расставит по местам.

Ну же, Робб, спрашивай!

«Мы все чем-то жертвуем, Джон!»

От слов этих щека Эйгона дергается. Они прошивают его острой иглой. Стремительной и столь же немилосердной. Ввинчиваются в разум его, что лихорадит от обиды и ярости, которых распирающе много. Он ими полон. Ещё чуть-чуть и выплеснется через край чем-то мало контролируемым, ядовитым и наболевшим.

«Мы все чем-то жертвуем, Джон!»

Таргариен ноздри ширит, до желваков зубы сжимает. Робб продолжает слова свои сердито цедить сквозь зубы, походя на своего ощерившегося лютоволка в это мгновение сильнее всего. Звериный, бешенный взгляд и ледяная ярость слов. Не иначе, как волчья кровь взыграла в Короле Севера. Взыграла от обида на слова Эйгона, от его упрёка в неверном понимании расстановки сил. Не удивительно, что в словах кузена можно услышать оправдание и попытку найти достойную причину засунуть свой член в девку Ланнистеров. Но прикрываться нуждами северян в зерне, в скоте, в оружии в случае затянувшейся зимы?.. Это было слишком.

«Мы все чем-то жертвуем, Джон!»

Эйгон во все глаза смотрит на кузена. Слишком удивленный, сбитый с толку, шокированный, в конце концов, чтобы злится в это самое мгновение на прочие его слова. Он практически отказывается в них верить. Ведь... ведь взять золото Ланнистеров, все равно, что продать Север Львам. Сама эта мысль абсурдна, нелепа, бредова. Робб не может всерьёз рассматривать такую возможность!.. Уж лучше продаться Железному Банку! Мысли Эйгона лихорадочно запрыгали, когда он продолжал смотреть на Робба и искать в нем хотя бы намёк на то, что слова его были сказаны только для того, чтобы заткнуть его за пояс, ткнуть носом в то, что Королю приходится думать на перед и о своём народе. Но Эйгон думал! Черт возьми, он думал о Старках и Севере, об их перспективах в будущем, ведь рано или поздно Дейнерис добьётся своего и сядет на Железный Трон. Даже теперь, когда снова стал всего лишь лордом-командующим армии северян, когда самолично снял со своей головы корону Королей зимы, чтобы передать ее тому, кому она в действительности принадлежала, он продолжал думать о людях, которые сплотились вокруг него, когда он шёл освобождать Винтерфелл и Север от Болтонов. Он передал корону законному королю, он думал, что это правильный поступок, но сейчас... сейчас Эйгон впервые жалел об этом по-настоящему.

«Мы все чем-то жертвуем, Джон!»

Он пожертвовал своей короной, не пожелав узурпировать своего брата. Он пожертвовал собой, когда еще, будучи лордом-командующим Ночного Дозора, пожелал обратить мечи и копья своих братьев против Болтона и его ублюдка. Он проливал кровь, сражаясь за Винтерфелл. Он отстоял независимость Севера, заключив союз с Таргариен для войны с белыми ходоками, когда она требовала преклонить колено. Он не гордый и потому пожертвует своею гордостью, моля Королеву Драконов признать его Таргариеном, когда придёт время. Раз уж сам Король Севера пожелал, чтобы он обеспечил лояльность Дейнерис к нейтралитету Севера, как он может подвести своего Короля и не выполнить его волю? Вот только чем будет жертвовал сам Король Севера? Своим душевным спокойствием, ведь он лишь «иногда чувствует, что предаёт отца и мать», влюбившись в дочь Ланнистеров?

«Мы все чем-то жертвуем, Джон!»

Внутри подымается ледяная ярость. Робб уже все решил. Точнее, Санса нашептала ему то, что нужно делать, дала ему причины и мотивы, чтобы взять в жены Мирцеллу и не особо мучится угрызениями совести, чтобы отказать Дейнерис. Эйгон никогда плохо не думал о своей сестре — кузине! Она, в конце концов, привела рыцарей Долины, став той силой в Битве бастардов, которая склонила чашу весов победы в его сторону. Но, семь адов, что она творит?! Неужели ее страх перед драконами и женщиной, за которой они стояли, был столь велик? Разве Дейнерис не доказала своей помощью, что она достойна быть, если не их Королевой, то хотя бы доверия и союза?

«Мы все чем-то жертвуем, Джон!»

Эйгон холодно смотрит на кузена. Если Санса все уже решила, а Робб согласился сделать так, как она просит, то зачем Эйгон пытается открыть глаза своего брата-кузена на альтернативы, на иных союзников, на другие пути, кроме Ланнистеров? Поджимает губы, серые глаза острее стали.

— Раз все уже решено, более не смею возражать, ваша Светлость. — короткий издевательский кивок вместо поклона и титул с иронией. — Разве, что я бы все-таки не советовал бы брать золото у Ланнистеров. Говорят лорд Тайвин гадит им. Не хотелось бы, чтобы вы, ваша Светлость, испачкались в нем.

У Севера было много возможностей получить своё собственное золото. Шерсть, древесина сосен и железностволов для кораблестроителей, камень, тюленья кожа, лошади — это была лишь малая часть того, что могло предложить северное королевство для торговли не только с другими королевствами, но и с вольными городами и вольным народом, часть которого пожелала вернуться на теперь уже безопасный север, за Стену. Да, зимой было бы трудно, но Эйгон был уверен, они бы смогли ее пережить и без золота этих трижды проклятых Ланнистеров.

...Эйгон ждёт бури, после своих слов. Грома и молний. Штормового ветра. Но вместо этого Робб делает несколько стремительных шагов к нему. Таргариену приходится выпрямиться, чтобы встретить суровый взгляд брата-кузена и его вопросы с чуть приподнятым подбородком. Робб вызов принял, не смог не принять, потому что Эйгон посягнул на его власть главы дома Старков, заявив о своих правах на Арью. В вопросах кузена скорее издёвка и попытка понять, о чем Эйгон говорит. Он называет все маловозможные на его взгляд роли, на последней из которых попадает прямо в цель.

Муж. Болезненное удовлетворение от этого слова растеклось по телу и ослабило узел в желудке. Муж... На затылке зашевелились волосы, когда он увидел проблеск понимания во взгляде кузена. Муж. Но это не все, чем являлся Эйгон для Арьи. Брат. Кузен. Друг. Любовник. И она в свою очередь была тем же для него. Она была всем. Муж... Как муж он не позволит отнять ее у него, и потому встречает последний вопрос Робба с намёком на улыбку.

— О, брат! За нашими спинами происходит слишком много, чтобы знать обо всем. — Эйгон смотрит на Старка, не мигая. Его голос обманчиво мягок и холоден, когда он старается ответить кузену с иронией, не скатываясь в очередную истерику. — Разве брачные клятвы не дают мне право отказать тебе?

Упрёк был справедлив. И его приходится проглотить, не кривясь. Горько. Неприятно. Практически обидно. Но Эйгону не привыкать. Он проглатывал и большие обиды, будучи бастардом. Что сделает ещё одна?

Ни-че-го.

Впрочем о том семейном сборе он помнит ничтожно мало. Это был семейный ужин? Или они собирались здесь же, в солярии Короля и лорда Винтерфелла, чтобы обсудить дела семьи? Многие дни превратились для него в смазанное пятно из-за рушащихся основ его собственного мира, где ложь преподносилась ему во спасение. Может ли винить его Робб за невнимание, когда сама душа Эйгона агонизировала только от одной мысли, что женщина, что породила его, жива? Может ли винить его Робб за невнимание, когда разум Эйгона лихорадило от множество и множества навязчивых, бредовых мыслей? Он многое оставил без внимания, на много закрыл глаза, ещё больше совершил поспешных и плохо обдуманных поступков, в попытке просто не думать о том, во что превратилась его жалкая жизнь. Ему было практически все равно на то, что твориться вокруг, что уж говорить о решении Робба жениться на девчонке Ланнистеров. Лишь значительно позже Эйгон осознал, что собирается сделать Король Севера, и лишь сейчас у него возникла возможно высказать своё мнение. Но это все жалкие и ничего не стоящие оправдания. Правда ведь?

Эйгон на кузена смотрит из-под лобья, все равно ощущая, как внутри ворочается что-то темное и злое, что-то, что не желает так просто проглатывать презрение и обиды. Он больше не Джон Сноу. Он больше не бастард Винтерфелла и не чертово пятно на чести доблестного Неда Старка. И пусть он когда-то мечтал стать Старком, мечтал, чтобы говорили, что у Хранителя Севера четверо сыновей, теперь эти мечты ничего не значат. Жизнь сурова, а он... убил в себе мальчишку уже давно. Жизнь сурова, но он принял ее удар, как принял и своё новое имя. Он Эйгон Таргариен и последнее слово будет за ним.

— Не беспокойтесь, ваша Светлость, я не забуду. Мне не знать, чем они гадят. Как никак одного из них я оседлал. — чуть вздёрнув подбородок, в тон Старку ответил Эйгон. Раньше, будучи мальчишкой и бастардом, Эйгон не раз позволял Роббу ставить точку в споре, давая возможность кузену чувствовать своё превосходство. Но это не детская ссора, не разборка двух мальчишек. Это что-то в разы серьёзнее, что-то, что оставит большой след на них обоих. Это спор двух мужчин, уверенных в своей правоте. И Эйгон поставил точку, позволив каждому из них остаться при своём мнении и недовольными друг другом.

Впрочем недовольство только усилилось стоило Старку услышать и понять, о каком праве говорил Эйгон. Но перед этим было удивление, ошеломление напополам с неверием. Лицо кузена вытянулось, застыв в немом изумлении и ужасе. Но лишь на мгновение, потому что после лицо Короля Севера превратились в яростную маску гнева. Если Эйгону казалось, что Робб до этого злился, то ему действительно стоило подождать и увидеть, как кузен отреагирует на то, что его младшая сестра и брат-бастард совершили столь вопиющий в своей недопустимости поступок, как брак. Эйгону на мгновение даже показалось, что голубые глаза кузена, что смотрели на него с убийственной яростью, сверкнули желтыми радужками волчьих глаз, что вполне могло быть правдой. Старки со своими лютоволками были связаны — кто-то сильнее, кто-то слабее. Робб никогда раньше не говорил о своих волчьих снах, но теперь сомневаться не приходилось, что между ним и Серым ветром была связь. Сильная связь проявившаяся в минуты сильного гнева желтизной глаз и низким все равно, что волчьим рычание, когда кузен попытался повторить слова, что привели его в ярость.

— Да. Это так. — ответил на вопрос Эйгон, смотря на искаженное кривой ухмылкой лицо кузена, когда тот решил все-таки уточнить правильно ли он понял все, что он сказал ему. От такой реакции Робба Таргариен получат какое-то садистское удовольствие, хоть и понимал, что не должен был, что это неправильно. И все же он чувствовал удовлетворение, что правда, хранимая до этого в секрете, теперь известна брату-кузену, что хотя бы так отстоял свои права на свою... жену и женщину, пресекая любые мысли в отношении каких-либо брачных союзов для Арьи.

Она его, а он ее.
Так было всегда. Так будет и впредь.

Гнев Короля Севера ничто и Эйгон был готов его принять, как неизбежное зло и цену, которую придётся заплатить за своё собственное, выстраданное и оплаченное кровью счастье и любовь. Таргариен повторял себе, что будь Робб Старк хоть трижды Королём и главой дома Старк, он не сможет встать между принцем-драконом и его сестрой-воительницей. Теперь не сможет. Ни Эйгон, ни Арья ему этого просто не позволят. Роббу Старку придётся отступить, принять этот союз и даже поддержать. Пусть утешится мыслью, что в будущих Таргариенах и королях, что будут сидеть на Железном троне, волчьей крови будет на две трети больше, чем драконьей.

Вслед за удовлетворением приходит подобие спокойствия. Было странно его ощущать, смотря в разъяренное лицо брата-кузена. Оно разгладило хмурый лоб, морщинку меж бровей, злые складки у рта. Оно смягчило злость в серых глазах Эйгона. И все потому, что впредь не будет разговоров о узаконенном Дейнерис ублюдке Баратеона, о Мартеллах, Мандерли и прочих кандидатах в мужья Арьи. Таргариен спокойно выдыхает, наблюдая за нервными, держанными движениями Робба. Спокойно реагирует на звук барабанящих по дереву стола пальцев и... даже на вопрос, который задается Роббом.

Что Эйгон может на него ответить? Кроме того, что он предполагал, — нет, знал! — какая реакция у брата-кузена за этим последует. Это-то и мешало ему рассказать. Впрочем, как и то, каким бы он увидел этот союз — противоестественное кровосмешение. Мысль о том, что Эйгон приходится кузеном всем старковским братьям и сёстрам, потерялась бы, так и не заменив собой ложь, на которой они все выросли — Джон Сноу бастард Эддарда Старка, единокровным брат. И потому Таргариен молчит, предпочтя считать этот вопрос риторическим и позволяя Роббу выговаривать своё недовольство дальше.

При упоминании... отца и леди Кейтилин, глаза Эйгона потемнели не в гневе, но в злости. Старку не стоило их упоминать. В нем было достаточно гнева и обиды на этих двоих, чтобы сказать нечто непочтительное. Таргариен долго смотрит на кузена. Хмурится. Провожает его взглядом, когда тот отходит к окну.

— Мы сделали это не для того, чтобы оскорбить тебя или память об... отце. — он не называет леди Кейтилин, потому что где-то внутри себя ощущает злой триумф от мысли, что взял в жены именно ее дочь, что презираемый ею бастард осмелился на это. Но он спотыкается на слове «отец». Сколь бы сильна не была обида Эйгона на Эддарда Старка, он все ещё остаётся тем мужчиной, что вырастил его и воспитал, что защищал его по мере своих сил и разумению. Отец учил их всех поступать правильно, по чести. Брачные клятвы перед сердцедревом были правильным поступком. Поспешным. Малообдуманным. Спонтанным. Но все ещё правильным. Эйгон не жалел о нем. Не пожалеет никогда сам и не позволит сожалеть об этом Арье.

Ни-ко-гда.

— Но это бы случилось. Уверяю тебя. Рано или поздно. С твоего дозволения или нет. Мы бы произнесли эти клятвы. — это все, что Эйгон мог бы дать в своё оправдание сейчас. Да и после тоже. Ему казалось бессмысленным говорить о своих чувствах — Робб мало что поймёт из этой мешанины противоречий, одержимостей и глубоких привязанностей, как не поймёт и того, как это любить свою сестру и только значительно позже, кузину; как это обезуметь от одной только мысли, что его любимая младшая сестрёнка может оказать в постеле ублюдка Болтона; как это умирать за неё, воскресать из мертвых из-за неё, убивать за неё. Робб не поймёт ничего из этого, думает Эйгон и считает себя правым в своей немногословности.

— Я не знаю. — честно отвечает Таргариен, после небольшой паузы и очередного заданного Роббом вопроса. — И мы не будем проверять на сколько далеко простирается мое теперешнее терпение и на что я способен, если меня загнать в угол. Ничего хорошего из этого не выйдет. — звучит это скорее, как предупреждение, чем полноценный ответ. Но что Робб ожидал услышать на свой вопрос? Не заверения ведь, что Эйгон никогда ничего не утаит, что не обманет или не будет действовать за спиной? Жизнь научила не давать никаких обещаний, если ты не уверен, что сможешь их выполнить. А Эйгон не был уверен, что в будущем ему не предаться сделать всего того, что так задело Старка. Впереди ещё война за Железный трон и дележка власти. В этот раз Эйгон не намеревался оставаться в стороне.